.

Я отчетливо понимаю, что одной из причин (причем немаловажной) того, что я все-таки учусь, не влюбляюсь в юных растаманок, не сбегаю из дома, сдерживаю себя в языке и, вообще, в каком-то здравом русле устраиваю свою жизнь, является мечта, чтобы лет через надцать моя мама прочитала мой цитатник.

---

Все секреты из карманов навыворот.

Уроки сексуального воспитания для старшей группы детского сада. 15 277 знаков

Приезжает тридцать три дня тому назад. Во вторник, в семь утра. Забывает, как всегда, мой номер квартиры. Объяснять, что „куб двойки — восемь“, бессмысленно — историю о злом и бесполезном школьном математике по кличке Кэмел, отбившем у неё всякое желание связываться с арифметикой, знают все. Приезжает похудевшая, помягчевшая взглядом, рыжекудрая, ужасно стриженая, курящая, ко всему прочему, кошмарно пахнущие вишневые сигареты.

Сидит на кухонном диванчике, бодрая для человека, который до того больше суток провёл в плацкартном вагоне, ждёт, пока я разолью чай и вытреплю ей всё то, что, мне казалось, не выскрести и за три дня.
-…и я тебе запишу много всякого — я вчера специально встречался со своим старостой и забрал у него шесть болванок…
-Этот тот, который мечтает тебя *недвусмысленный жест*? (какая осведомленность!)
-Нннну… да…
-Ну удачи ему, удачи. Мне за три года ни разу пальцем не дал к себе притронуться.
-У него было больше шансов.
Хмыкает. Год назад у неё было такое же выражение лица, когда она делала большие глаза и говорила мне: „Я знала про твою гомофобию, но чтобы так, так…“ Мою. Гомофобию. Ага.
Вообще, два этих зеркальных апрельских визита причудливо вплетаются друг в друга, один становится комментарием к другому.

Боится мою семью, осторожничает, не доверяет, одна оставаться с ними не хочет. Вылетаем из дома, вздыхаем: „Эх, воздух!“ и синхронно тянемся к сигаретам. Провожает меня до места учебы, хотя, с большой вероятностью, на обратном пути запутается в пересадках. Сидим в скверике библиотеки иностранной литературы, показывает черно-белую фотографию своей М., а что там разглядишь? Женщина, усталая, делает какие-то уникальные детали, и если ездит по дороге КамАЗ до какого-то года выпуска, то точно М. к нему руку приложила. Кстати, в том цехе, где М. работает, крыса живёт, большая, прикормленная. И бастуют там сейчас. И жить тяжело.
Спрашивает: „А если я к вам домой с лилией припрусь, то меня твоя маман выгонит? А? Ты же любишь лилии.“
-Люблю, но выгонит.
Про себя решаю думать, что она всё же подарила мне лилию, большую, белую, главное ведь желание.

Пять часов в одиночку в районе Петровки ищет магазин гей-литературы, в который я умею ходить с закрытыми глазами, но она же всё сама, сама. Находит. Накупает там чего-то для меня непонятного (нежно поглаживает обложку руками со словами: „А вот это я сейчас буду читать, читааать“ ), значков и мне подарок на день рожденья. Подарок подписывает на форзаце: „Придурку Дымушке от вечнорыжей“. Теперь я могу тыкать всех носом в печатное издание „Двенадцати завтраков с Мефистофелем“, заставлять немедленно читать и высокомерно щуриться на новоприобщившегося сквозь сигаретный дым.

Причитает всё про какие-то книжки и мужчину с фамилией Носик. От такого рвения хочется начать причитать про Жуховицкого и зерна металла. С мужчиной по фамилии Носик у них в первый же вечер пресс-конференция, с которой она возвращается в позднем вечеру и без особых, по-моему, впечатлений.

Совсем не фотографирует. Сохраняет информацию на другом носителе, внутри. Привозит солнце. Но тем же вечером приезжает мой лучший друг и, что неотъемлимо от его приездов, начинает лить проливной дождь. Она стоит у окна и ругается: „Вот, приезжает всегда и всё портит.“

Спим в одной комнате. Она несколько раз намекает мне, что ей холодно и неудобно. По правде говоря, меня несколько мучает совесть, что я не организовал ей какого-то более достойного спального места, но всё уже есть, как есть, да и не станется ничего с девятнадцатилетней барышней за две ночи на диванных подушках. Предлагаю ей поменяться, но она отказывается.
На самом деле, это анекдот про молодого человека, ночующего в доме вдовы.
-В былые дни муж согревал меня своим телом.
-Но, Мадам, где же я найду Вам тело Вашего покойного мужа?!
Не будет ничего, не будет, мы это оба отлично знаем.

Она рассказывает мне про свою М. Ждать от лесбийского сообщества провинциального города Н. какой-то романтики достаточно бессмысленно, но мне все равно тяжеловато от этой истории.
-Сначала мы решили, что нет, нет, нет, ничего не было, но потом я поняла, что это за человек, что это за женщина…
Во мне мелькает мысль о том, сколько же надо, чтобы её споить. На моей памяти она напивалась достаточно часто и с последствиями. Именно на мой взгляд достаточно часто.
На следующий вечер она обнаруживает на моем подоконнике недопитую бутылку „Арбатского“ и незамедлительно прикладывается к горлу. Взрослеет девочка, учится бессмысленно травиться разными глупыми ядами.

Уже в полусне у нас почему-то заходит разговор о синяках у меня на бедрах. Глупость какая, какие синяки? Нет у меня никаких синяков, нигде нет.
-Просто у кого-то слишком сильные руки.
-А?
-Просто у Саши слишком сильные руки, поэтому у меня синяки.
-М? Он тебя бьёт, что ль?
-Нннннет.
-А, он же тебя трахает, всё время забываю.
Вот и поговорили.
Год назад она вывела меня на длинный рассказ о нём, но на фразе: „Я достаточно быстро влюбился“ прервала и спросила в лоб: „Ты с ним спал?“. После чего из одного моего слова получила всю интересующую её информацию о человеке.

Назавтра я вижу его спускающимся по эскалатору, блаженно закрывающим глаза и целующимся с неизвестной мне девочкой. Ещё через несколько дней отыскиваю в интернете его маленькую фотокарточку, и это единственный мужской образ, от которого, даже в столь ужасном разрешении и электронном виде, у меня дрожат руки.

Она разговаривает во сне. Первый раз, когда она начинает говорить, я даже не понимаю, что она спит. И какое-то время мы ведем вполне осмысленный разговор. Затем она срывается на длинный невнятный монолог, из которого я разбираю только последние слова: „А как же? А ты как хотел?“
На следующую ночь монолог ещё длиннее и заканчивается умиротворенно: „Но нежный, очень нежный“.
Все ночи по квартире из комнаты в комнату перецокивает когтями несчастная, неприкаянная собака, запрыгивает ко мне, пытается улечься на подушке, вздыхает, тут же уходит, вопреки моему злому шипению, запрыгивает на неё, проверяет, что всё в порядке, уходит, скулит в коридоре.

Следующим утром я нервен и светел. Ей кажется, что я не знаю как, но стремлюсь от неё отделаться, и она всё время говорит: „Ну, успокойся уже, успокойся, скоро увидишь ты своего Ветра.“ Это-то, конечно, да. Ветер с Туманом давно уже ждут, когда я там что, но ведь всё началось с неё. Она вмазала меня в этот город, заставила чувствовать, занастоящеться, разлиться глубоко-синим, разве можно ей это так объяснить, чтобы она не посчитала мои слова грубой лестью?
Ветер с Туманом дарят сюрпризы. Я покупаю пять прекрасных роз для женщины, которую вовсе не ожидал, но мечтал увидеть. Дни даже на расстоянии пропитаны ею. Солнце.

С конференции возвращается в расстроенных чувствах: всё не так. Не то место, МГУшные аспиранты захватили всё самое лучшее, деканат будет недоволен. Пьёт у моего подъезда с горя какой-то алкоголь, о чём оповещает меня: „вот допью и зайду“. Я беспокоюсь, я перебираю пальцами клавиши и ужасно беспокоюсь. Когда она приходит, я решаю, что в том, чтобы дать ей пощечину, нет ни грамма педагогики, поэтому даже ругаться не стоит.

Аккуратно просит меня дать домашний номер, чтобы М. могла ей позвонить. Отказываю. М. часто-часто звонит ей на мобильный. Она, чаще всего, не слышит, М. злится и волнуется, я становлюсь свидетелем многочисленных сеансов воркования в трубку.
В среду утром, она говорит, я вылитая М. с фотографий пятнадцатилетней давности, только пацифики на шее не хватает.
А ещё М. собирает модели самолётов, и она два дня ездит-ищет где бы купить такой, какого ещё нет в коллекции.

Всё время вздыхает: „Еврей.“. „Почему?“ — спрашиваю. „Потому что гений.“
Или наоборот. „Эх, гений…“ „Чего?“ „Еврей. Все евреи гении.“
Привозит музыки, мёда и магнитик с видом города Н. Прямо при ней записываю ей диски, дабы поделиться, чем живу. Стоит за моей спиной, пока я копаюсь в документах, оглядывает интерьеры.
-А эти бюсты… деревянные, или что это, это что?
-Это головы. Деревянные, африканские, их мама купила на свою первую зарплату когда-то.
-Охуеть. Наши б водки купили.
Молчит какое-то время.
-Оригинальные вы все, до безобразия. Вся ваша семейка.
-Что ты имеешь в виду?
-Ну вот эти головы, это всё…
И тоска у неё в голосе. Не понимаю, по чему там тосковать.

Четверг на двоих. После своего французского я, с трудом переводя мысли на язык Достоевского и Толстого, везу её показывать мою любимую Маяковку, „а дальше как пойдёт“.
И небо в дымах, забывшее, что голубо…
Она всё время забывает, что Москва — большой город. И что не всякий москвич знает, кому какой памятник поставлен и где какой проезд пролегает.
Когда мы идём от моего дома к моей бывшей школе, она вздыхает и спрашивает: „И ты так раньше каждый день, да? Каждое утро? Да мы сейчас полгорода Н. прошли.“ И тут же берётся рассказывать мне на пальцах расположение улиц города Н.

У Патриарших к нам подходит безденежный человек в запое. Безденежный человек в запое, конечно, просит денег и говорит мне, что у меня будет один, кажется, мальчик, кажется, четыре двести. Я не сразу понимаю, что это не пол и зарплата сожителя.

Я кажусь ей злым, раздраженным, хмурым. Начиная с того момента, когда мы сидели у лицея под накрапывающим дождём, я читал лицейскую газету и выступал по поводу президентских выборов, продолжая моими высловливаниями в пустоту на Патриарших.
-Ты — говорит, — вырастешь, станешь Татьяной Толстой.
-Почему это?
-Потому что интеллигентная еврейская морда. Мир весь не-на-ви-дит. Человечество не-на-ви-дит. Всё время всех подъебывает, глумится, пишет гениальные книжки, все равно глумится. Будешь жить один, с кошками.
-Нет, с собаками. Двумя. Таксой и ирландским волкодавом.
-Вот он тебя и будет…
-Обе будут девочки.
На протяжении этого диалога мой мир прокатывается через стадии недоуменного любопытства, жуткого ужаса и, наконец, презрительной брезгливости. Не знаю, что там отражается на моем лице.
-Нет, — отвечаю, — я не буду жить один. Просто в какой-то момент у меня отыграет гормон, секс перестанет быть для меня чем-то таким откровенным, как сейчас. Так что найду себе кого-нибудь, всё нормально будет.
От этих моих слов мне тоже страшно, но уже не так. В отместку рисую ей будущее одинокой алкоголички в провинциальном городе Н., удовлетворяюсь.

Два с половиной дня безостановочно пою, занимая себе мысли и голосовые связки. Она ритмично повторяет и думает: „Когда ж ты заткнёшься?“. А я пою. Только на третий день, на очередном: „Заткнись уже“ действительно обиженно затыкаюсь. Тогда она начинает периодически тыкать меня локтем в бок, словно бы стремясь проверить, не помер ли я ещё, и приговаривать: „Ну, давай: добрый жук, добрый жуууук…“ Под окнами московской консерватории выдаю ей знаменитый вокализ Царицы ночи из „Волшебной флейты“, а слов от „Доброго жука“ я не знаю.

Мы всё время натыкаемся на темных женщин. То ли их притягивает апрельское солнце, то ли она, что, впрочем, одно и тоже. Нас окружают полные или болезненно худые коротко-стриженные девушки в джинсе, называющие друг друга „Сафо“ или как ещё похуже, окольцованные, обвешанные лабрисами, захмелевшие от поганого пива. Моё эстетическое бурлит и вызывает позывы сблевать в кулак. Ей, впрочем, тоже не особо уютно.
Мы садимся курить на Тверском бульваре, меж памятником Есенину и МХАТом им. Горького. У соседней скамеечки цвет московского лесбоса глупо ржёт и играет в сокс.
Она предлагает мне купить шампанского (пива я не пью, водка — это алкоголично, а шампанское — праздник). Не знаю, правильно ли делаю, но отказываюсь. Тогда её прорывает просто так, без алкоголя. Всё начинается с того, что я злой, холодный, она так старается, а я ноль внимания, фунт презрения, переходит на её якобы неудавшуюся молодую жизнь, на то, что она ничего не успела, не смогла, не успеет, не сможет, возвращается ко мне, к тому, что две ночи она лежала в метре от меня и даже не попробовала, а ведь могла бы, могла бы…
Совсем не знаю, как её утешить. Последние времена хреновый из меня утешитель.

В рамках утешения толкаю ей речь про то, что я вовсе даже не холодный и не закрытый. Что лежу на блюдечке с каёмочкой и берите меня, кто хотите. Она говорит, что да, да, понимает меня. А мне кажется, что нет.

По Большой Никитской я иду в страданиях, что моя Бывшая Большая Любовь недавно меня вспоминала, причем отнюдь не добрыми словами. Меня волнует (хотя я знаю) какими именно. Она злится и требует, чтобы я немедленно написал ему и спросил в лоб.

Носится по Арбату, покупает значки, ест суши в местном, как она выражается, кабаке. Я рассматриваю, изучаю её, а она принимает мой взгляд за „осуждающий взгляд интеллигенции“. Что ты будешь делать?
Цепляется к каждому прилавку. Находим значок для меня. На значке написано большими буквами: „Не хочу!“ И ещё есть значок „Соблюдай дистанцию“, но первый всёж-таки лучше. Вот такой я холодный и злой, вы бы знали.
Рассеянно идёт вдоль стены Цоя, совсем не слушает уличных музыкантов.

Через все наши разговоры зёрнышками рассыпано разное, что пересказывать нет смыслов. Когда она щурится и комментирует насколько эротично я ем горячий шоколад. Когда мимоходом ни с того ни с сего замечает мне: „А грудь у тебя красивая“. Когда вопит на всю улицу возмущенно: „Я же, я же! Два года!“ (каждый день говорила тебе, что я тебя люблю, а ты, сука такая, и пальцем не дал притронуться).
Всё это умещается в одном, когда у памятника Есенину, она задумчиво вопрошает: „И что мне так в голову втемяшилось тебя трахнуть?“
Вот и я не знаю что.

Ещё на Большой Садовой замечает летних тёток с дешёвой ювелирией и начинает вопить, что хочет „Бусики!“. Бусики, бусики, бусики, бу-си-ки! Еле оттаскиваю её от всех прилавков, на что она гордо заявляет, что вот уедет от меня и тут же купит себе в ближайшем переходе. У неё же совсем нет бусиков. То есть совсем. Нет.
Это очередный острый момент осознания мной собственного буржуйства. Потому что я не знаю сколько у меня бусиков, но это измеряется десятками.
По старой традиции виснет у меня на руках и вопит на всю улицу: „Бусикииии! Дыыыыым! Дыыым! Бууусики! Дым, бяка! Не дал мне купить бусики!“ Год назад, когда она кричала: „Ну прости меня, прости!“ было, всё-таки, шибче.
Тем же тоном, что и „бусики“ спрашивает: „Ну что, заслужила я пост на три тыщи знаков?“ Честно говорю, что я уже написал три поста и вряд ли что в скорости напишу о ней ещё. Она что-то язвит.

Долго гуляем собаку. Точнее гуляю я, а она дефилирует по аллее и рассказывает М. по телефону, что скоро приедет. Меж делом замечает мне, что М. взяла мой телефон, может позвонить, и не дай бог я чего сболтну. Чего там сбалтывать, мы же невинны, как агнцы божьи.

Я отдал ей всё: портрет Короленки и нитку зелёных бус…

Дома достаю ей свои „78“, „Утро снайпера“ и нитку топазовых бус. Моя мать в таких случаях говорит: „откупаюсь“. „Откупаюсь“ — плохое слово. Отдаю накопившиеся долги, за невнимание и причинённую боль. Жалкие крохи за три года расстояний и эмоций меж нами. Лезет целоваться. Говорит, что этими бусами её М. и удушит.

Долго прощается с моими животными. „Дым, я твою собаку люблю больше, чем тебя!“
А кошку мою не любит, поэтому распинается перед ней долго и очень помпезно. Кошка брезгливо морщится. Я бы тоже так делал.

Уезжает.

Ночью собака забивается спать под батарею и чудесным образом вытаскивает оттуда ранее утерянное мной кольцо.
М. мне не звонит, конечно.
Когда она приезжает домой, по её словам, М. вздыхает, бусами не душит, мимоходом спрашивает: „переспали, да?“ и, наверное, радуется отрицательному ответу.

---

Всё-таки как-то так.

30.04.2008 в 23:21  medley_medlar написал:

женщины, черт возьми

ох уж все эти истории с кольцами, вызывающие зависть и боль.
но: зубы в гранит, подбородок в небо, выдерживай роль.
ох уж все эти красивые женщины, которые принадлежат не нам.
и пот на ладошках, и тьма в глазах, и ночи без сна.
впрочем,
зачем нам абстрактные кольца и абстрактные женщины?
в состоянии сердца, как в вопросе погоды, нужна изменчивость.

вот если влюблен в ее поворот головы на девяносто градусов -
так подумаешь, что не твоя, - всё равно: радуйся.
может быть, однажды, когда её бросят её поклонники,
она поплачет в твою жилетку и вы побеседуете об электронике.
ну да, это немного не то, чего хочется, прости, иисусе,
но когда ничего не остается, по крайней мере, любуйся.

и вроде бы ничего такого, ты промелькнешь в ее жизни и - рраз! - сотрёшься,
так сливаются на большой скорости фигуры в линию;
но всё же, как ни поднимешь глаза к небу, как ни напьешься,
вечно во тьме головы рисуешь глаза её - самые синие;

думаешь: да и зачем ты нужен, петя, ваня, раз такой скромный?
у нее душа - не куб: три тысячи граней, и взгляд томный.
но просто среди гвоздик и герани, подавлен, сломлен -
когда ее рядом не станет, именно ты её будешь помнить.

URL записи

---

В человеческой форме так много отверстий, тебе смешно — а у нас это с детства.

в общем-то, вся проекция мира на меня состоит из вопросов мерзнут или не мерзнут у меня ноги, что я пью и знаю ли с кем буду завтра.
Не знаю с кем буду завтра, ноги мерзнут, утыкаюсь носом в свой tisane.

---

Я сейчас остерегаюсь что-либо писать, поскольку люди, бывавшие со мной последние дни, могли чувствовать всё совсем по-другому. И не знаю :делал ли им очень больно, очень хорошо или никак. Мне было хорошо. У меня была возможность курить в окна (уже писал, но это зверски важно); просыпаться на рассвете; воспитывать собаку; сладко страдать агорафобией в трехкомнатной квартире и паранойей на улице; чистить зубы как правильно, а не как принято, то есть после завтрака; не думать „захуй это всё“ ни по какому поводу; случайно потерять два килограмма; скармливать гостям кислую клубнику; не подводить глаза; не комплексовать, что я никакой массовик-затейник и ещё худшая культовая личность; учить немецкие существительные; пьянеть без алкоголя; делиться со всеми подряд всеми подряд фактами биографии; варить утренний кофе под „Too drunk to fuck“; громко петь; называть Кастанеду „глотком воздуха в океане смрадной литературы“ (тоже уже писал, тоже зверски важно); жутко горбиться; ежеминутно вспоминать, что я очень страшный и не разубеждать себя в этом; врать по телефону; не дёргаться.


Хочется добавить, что Кец обещал мне на день рожденья букет тюльпанов и зажигалку, которой не стыдно прикуривать „Собрание“, хотя не знаю, где уж он достанет букет тюльпанов в декабре.

Хочется хочется добавить, что мне снился сон про метро и двух женщин, одна из которых была похожа на  молча;. Общались они друг с другом посредством одностиший Ольги Арефьевой. Когда-то я подошёл к  молча; с вопросом: „Вы так и будете здесь делать английский?“, во сне же спросил: „Вы так и будете цитировать Арефьеву?“ (а то, ведь, право, уже надоело в таких количествах). На меня посмотрели удивленно. Из этого сна можно сделать вывод, что меня волнуют всякие узкие глупости.

---

твоя двойка по теорверу.

сменяются дни; сминаются ночи; [птицы снимаются с мест;]
ходить по квартире; курить в окно; [глотать Кастанеду и воздух.]

---

имеет смысл, наверное, просто загадать число от 1 до 15 и включить колонки

музыка, которую я по разным причинам хотел запостить сюда в течение последних полутора месяцев, но не находил слов и объяснений.
Не воспринимайте, пожалуйста, как плей-лист.

1.

Это делается так: сначала вы слушаете первое два, три, восемь раз, громко, пока его ритм не начнет звенеть у вас на зубах, а потом вы даете себе пятнадцать секунд перемолчки и слушаете второе. Потом делайте что хотите.
boomp3.com
boomp3.com

2.

boomp3.com
boomp3.com

3.

Мартовский концерт в Ледовом, который хорошо бы, конечно, слушать полностью
boomp3.com
со второй по седьмую минуту можно, ежели вы не фанат, честно проматывать, но конец всё же дослушайте.
boomp3.com

4.

boomp3.com

5.

boomp3.com

6.

boomp3.com

7.

boomp3.com

8.

boomp3.com

9.

boomp3.com

10.

boomp3.com

11.

boomp3.com

12.

boomp3.com

13.

boomp3.com

14.

boomp3.com

15.

boomp3.com

---

туда:
я выныриваю из-за угла и замечаю спину. У неё тонкая спина. У меня нет тонкой спины, а у неё есть. Она сидит на скамеечке и болтает ногами в узких джинсах и потёртых зелёных кедах. Она очень красивая. Это понятно сразу, тут же, прямо на месте, на вылет в грудь. Ещё пока не очень разглядел, разгляжу позже, изящный нос, длинную шею, коралловые губы, пушистые ресницы. Шарфик, шёлковый, взметнуло ветром от приходящего поезда, художник сделал мазок розового по зелёному-майскому. Глаз бесстыдных оторвать не можется. У неё стрижка ёжиком, ёжиком, стрижка, которая не старит, не портит, не полнит, не уродует, которая идёт. Она очччень красивая. И понятно кто. Без колец на каких бы там ни было пальцах, одной улыбкой понятно кто. Когда мы заходим в вагон, она улыбается мне так, будто я бешеной собакой, не отставая, бежал пять остановок за её трамваем, взглядом выискивал её профиль в трамвайном окне и хрипло лаял забывшись в погоне (может быть я так и делал? не помню), и теперь меня надо поощрить. Я принимаю подачку, виляю хвостом, сажусь в другой конец вагона, и мы три перегона, пока не забываем друг друга, бросаемся мячиками взглядов.

обратно:
Я думаю, ему лет 26, а она лет на пять помладше. Деревянные бусы, майки цитрусовых цветов, матерчатые сумки. У него волосы вьются. Он делает такие движения руками, будто играет на джембе, он льёт ей из себя, рассказывает. Потом будто играет на блок-флейте и блаженно закатывает глаза. Он гораздо-гораздо старше её, она слушает, задаёт вопросы. В нём очень большой и живой зверь. Зверь нюхает воздух, зверь зевает, зверь почти поёт и играет теперь уже на чём-то струнном. А она ещё не знает как жить-совладать-владеть этим зверем, ещё не понимает, что зверь живёт и проснулся только из-за и ради неё. Наконец она вспоминает, что для того чтобы прилюбить себе зверя, его нужно гладить. Наконец он вспоминает, что некоторые женщины боятся больших, диких, счастливых, совсем уже прилюбленных зверей. И их уносит дальше, чем это бывает в метро.

Я влюблен в город, во всех тех, кто не уехал в этот день пошло жарить шашлык на даче.

---

Про вчера и умение подавать материал.

.

—Ну вот и как мне про это написать теперь лирический пост? Мы с Дымом вышли покурить и обсудили порванное очко?

Вылетали-летели птицами безумными, умными, вылетали, летали, таяли, из-за угла выскакивали. Придумывали друг другу тысячи имен, миллиарды названий-называний, мест-миров-судеб, перевоплощались в тысячи-тонны обликов, перебывали в тысяче разных мест. На Острове Принца Эдуарда лежали, за руки взявшись, на берегу, вспоминали: „жи, ши, варила ли мама щи? А идут ли на Марсе дожжи?“
Ты говорил: „Напиши. Я чувствую, что существую тогда“. Ты существуешь, тогда, сейчас, там, здесь, тут. Ты любишь молочные пенки, я знаю твои секреты, ты перечитываешь некоторые тексты и плачешь, я верю тебе, я всегда тебе верил, в тебя верил, ты слушаешь музыку флейты, скрипки и девичьего голоса, смотришь в окно и плачешь. Ты мог бы стать дирижёром. Ты умрешь безграмотным. Жи, ши.
Плелись дымом, плелись-сплетались, пахли мятой, пахли лимоном, льды топили, где были? Любили. Любили, любили, любили, две недели кого-то любили, собирались семью, жениться и замуж, с подругами-друзьями не советовались, по кромочке смерти шагали, тосковали. А одна шла и говорила: „Милый, милый, где же ты, где же ты?“, и глаза волокло, и он ждал её где-то там, далеко, он стоял у прилавка с сыром, его апрель превращался в май. А другая размахивала руками, а другая собирала руки в молитву и говорила: „я сдерживаю себя“ и обвиняла: „ты соблазнил меня“, и на изнанке рубашки строчила-запоминала стихи, и училась одним глазом плакать, а двумя ногами ходить по заборам. И искала себе величье, чтобы пред ним преклоняться, и искала себе мотив, чтобы его высвистеть. А третья существовала в одном измерении, измерении длины ног, а третья в свой чай исстари сыпала бергамот (прочие сыпали в шоколад грибы, но третьей не надо такой судьбы). Третья кричала: „прощайте“, махала рукой, закрывались двери метро, кому-то кто-то срывал цветы, птицы пели, закрывались двери апреля.

…

—хм…
—Нет-нет-нет, это нормально для него: катать сахарницу по столу, рвать салфетки, бросать обрывки в пепельницу…
—Это не пепельница!
—Ну вот, в данном случае в бокал…
—Издавая при этом звук „пхы-хы-хы“?
—Это выражение радости!

*после паузы*
—Дым, а ты умеешь вызывать санитаров, незаметно от…

*ещё после паузы*
—Дым, пойдём-ка покурим на улицу… с телефоном

@темы: стихи

---

правильное на память

„Небо мое, ты говоришь со мной подчас такими теплыми, внезапными голосами“ © santagloria

---

про прочее завтра.

-…и я страдаю,так страдаю, страдаю, страдаю…
-Нет, слушай, ты носишь колготки в сеточку, пьёшь безалкогольный мохито и куришь собрание лайтс, какие тут страдания?

[мало того, она ещё слушает „Нежное это“, читает розово-черную книжечку, составленную Мартой Кетро, и пишет посты всё короче и короче, что бы её удобно было пролистывать в френдленте.]

---

засушенные лепестки меж листами блокнота

Сидит на газоне Дима в футболке Апокалиптики, слушает Генделя с моего плеера, щурится на солнце, улыбается.

---

монолог, когда фильтр уже в зубах, а зажигалка ещё не щёлкнула.

Так вот, когда нам было тринадцать, мы не плакали. Думали, что потому что стойкие.

---

Внимание, вопрос:

В „Книге сновидений“ Борхес приводит отрывок, озаглавленный „Конфуций видит во сне свою смерть“, из „Осени в Пекине“ некоего Эустакио Вильде.
Уважаемые знатоки, скажите, пожалуйста, существовал ли в действительности Эустакио Вильде и можно ли почитать на русском\английском означенную „Осень в Пекине“?
Время пошло.

---

быстротечка

Ты мне скажи-расскажи, есть ли у моря конец и край,
Есть ли у солнца белый молочный шарф, что бы закутываться в холода.
Ты мне скажи-расскажи, есть ли сон, звук, зверь, что да как.
А я тебя слушать почти не буду.
Я где-то глубоко рыба, и не просто так — барракуда.
У меня нет сна, почти нет зверя, нет звука. Я — щука.
Уже две недели я не болел простудой.
Воплощаю любовь, хотя, в общем, скуку.
С некоторыми меня с рождения разорвало разлукой.
Вот, например, девушка. С любовью буйной и странной.
Девушка — иностранка.
Ищет на самом кончике моря, сражаясь с внутренним своим окияном.
Колечко,
чтобы надеть на палец мне безымянный.

@темы: стихи

---

Читайте Гибсона. Или Саган.

Вы, ребята, как хотите, а Вишневский к концу книги вызывает у меня физическую тошноту. И дело не в том, что я дочитываю его с экрана, в утренний час пик в метро.

---

с пяти до девяти вечера

Из-под потолка квартиры падает медленный жёлтый снег одиночества.

---

Ты хороший, светлый, и лет тебе много сегодня исполняется, пойми меня правильно

Я тебя очень люблю.

@музыка: Сплин-Приходи

---

давать некоторым женщинам поносить свой лапсердак.

одурелый город пахнет липой.

---

день третий.

Я отдаю тебе очень большие и плотные куски себя, обессил

и

еваю, но делаю всё правильно.