Снусмарла Зингер
Уроки сексуального воспитания для старшей группы детского сада. 15 277 знаков
Приезжает тридцать три дня тому назад. Во вторник, в семь утра. Забывает, как всегда, мой номер квартиры. Объяснять, что „куб двойки — восемь“, бессмысленно — историю о злом и бесполезном школьном математике по кличке Кэмел, отбившем у неё всякое желание связываться с арифметикой, знают все. Приезжает похудевшая, помягчевшая взглядом, рыжекудрая, ужасно стриженая, курящая, ко всему прочему, кошмарно пахнущие вишневые сигареты.
Сидит на кухонном диванчике, бодрая для человека, который до того больше суток провёл в плацкартном вагоне, ждёт, пока я разолью чай и вытреплю ей всё то, что, мне казалось, не выскрести и за три дня.
-…и я тебе запишу много всякого — я вчера специально встречался со своим старостой и забрал у него шесть болванок…
-Этот тот, который мечтает тебя *недвусмысленный жест*? (какая осведомленность!)
-Нннну… да…
-Ну удачи ему, удачи. Мне за три года ни разу пальцем не дал к себе притронуться.
-У него было больше шансов.
Хмыкает. Год назад у неё было такое же выражение лица, когда она делала большие глаза и говорила мне: „Я знала про твою гомофобию, но чтобы так, так…“ Мою. Гомофобию. Ага.
Вообще, два этих зеркальных апрельских визита причудливо вплетаются друг в друга, один становится комментарием к другому.
Боится мою семью, осторожничает, не доверяет, одна оставаться с ними не хочет. Вылетаем из дома, вздыхаем: „Эх, воздух!“ и синхронно тянемся к сигаретам. Провожает меня до места учебы, хотя, с большой вероятностью, на обратном пути запутается в пересадках. Сидим в скверике библиотеки иностранной литературы, показывает черно-белую фотографию своей М., а что там разглядишь? Женщина, усталая, делает какие-то уникальные детали, и если ездит по дороге КамАЗ до какого-то года выпуска, то точно М. к нему руку приложила. Кстати, в том цехе, где М. работает, крыса живёт, большая, прикормленная. И бастуют там сейчас. И жить тяжело.
Спрашивает: „А если я к вам домой с лилией припрусь, то меня твоя маман выгонит? А? Ты же любишь лилии.“
-Люблю, но выгонит.
Про себя решаю думать, что она всё же подарила мне лилию, большую, белую, главное ведь желание.
Пять часов в одиночку в районе Петровки ищет магазин гей-литературы, в который я умею ходить с закрытыми глазами, но она же всё сама, сама. Находит. Накупает там чего-то для меня непонятного (нежно поглаживает обложку руками со словами: „А вот это я сейчас буду читать, читааать“ ), значков и мне подарок на день рожденья. Подарок подписывает на форзаце: „Придурку Дымушке от вечнорыжей“. Теперь я могу тыкать всех носом в печатное издание „Двенадцати завтраков с Мефистофелем“, заставлять немедленно читать и высокомерно щуриться на новоприобщившегося сквозь сигаретный дым.
Причитает всё про какие-то книжки и мужчину с фамилией Носик. От такого рвения хочется начать причитать про Жуховицкого и зерна металла. С мужчиной по фамилии Носик у них в первый же вечер пресс-конференция, с которой она возвращается в позднем вечеру и без особых, по-моему, впечатлений.
Совсем не фотографирует. Сохраняет информацию на другом носителе, внутри. Привозит солнце. Но тем же вечером приезжает мой лучший друг и, что неотъемлимо от его приездов, начинает лить проливной дождь. Она стоит у окна и ругается: „Вот, приезжает всегда и всё портит.“
Спим в одной комнате. Она несколько раз намекает мне, что ей холодно и неудобно. По правде говоря, меня несколько мучает совесть, что я не организовал ей какого-то более достойного спального места, но всё уже есть, как есть, да и не станется ничего с девятнадцатилетней барышней за две ночи на диванных подушках. Предлагаю ей поменяться, но она отказывается.
На самом деле, это анекдот про молодого человека, ночующего в доме вдовы.
-В былые дни муж согревал меня своим телом.
-Но, Мадам, где же я найду Вам тело Вашего покойного мужа?!
Не будет ничего, не будет, мы это оба отлично знаем.
Она рассказывает мне про свою М. Ждать от лесбийского сообщества провинциального города Н. какой-то романтики достаточно бессмысленно, но мне все равно тяжеловато от этой истории.
-Сначала мы решили, что нет, нет, нет, ничего не было, но потом я поняла, что это за человек, что это за женщина…
Во мне мелькает мысль о том, сколько же надо, чтобы её споить. На моей памяти она напивалась достаточно часто и с последствиями. Именно на мой взгляд достаточно часто.
На следующий вечер она обнаруживает на моем подоконнике недопитую бутылку „Арбатского“ и незамедлительно прикладывается к горлу. Взрослеет девочка, учится бессмысленно травиться разными глупыми ядами.
Уже в полусне у нас почему-то заходит разговор о синяках у меня на бедрах. Глупость какая, какие синяки? Нет у меня никаких синяков, нигде нет.
-Просто у кого-то слишком сильные руки.
-А?
-Просто у Саши слишком сильные руки, поэтому у меня синяки.
-М? Он тебя бьёт, что ль?
-Нннннет.
-А, он же тебя трахает, всё время забываю.
Вот и поговорили.
Год назад она вывела меня на длинный рассказ о нём, но на фразе: „Я достаточно быстро влюбился“ прервала и спросила в лоб: „Ты с ним спал?“. После чего из одного моего слова получила всю интересующую её информацию о человеке.
Назавтра я вижу его спускающимся по эскалатору, блаженно закрывающим глаза и целующимся с неизвестной мне девочкой. Ещё через несколько дней отыскиваю в интернете его маленькую фотокарточку, и это единственный мужской образ, от которого, даже в столь ужасном разрешении и электронном виде, у меня дрожат руки.
Она разговаривает во сне. Первый раз, когда она начинает говорить, я даже не понимаю, что она спит. И какое-то время мы ведем вполне осмысленный разговор. Затем она срывается на длинный невнятный монолог, из которого я разбираю только последние слова: „А как же? А ты как хотел?“
На следующую ночь монолог ещё длиннее и заканчивается умиротворенно: „Но нежный, очень нежный“.
Все ночи по квартире из комнаты в комнату перецокивает когтями несчастная, неприкаянная собака, запрыгивает ко мне, пытается улечься на подушке, вздыхает, тут же уходит, вопреки моему злому шипению, запрыгивает на неё, проверяет, что всё в порядке, уходит, скулит в коридоре.
Следующим утром я нервен и светел. Ей кажется, что я не знаю как, но стремлюсь от неё отделаться, и она всё время говорит: „Ну, успокойся уже, успокойся, скоро увидишь ты своего Ветра.“ Это-то, конечно, да. Ветер с Туманом давно уже ждут, когда я там что, но ведь всё началось с неё. Она вмазала меня в этот город, заставила чувствовать, занастоящеться, разлиться глубоко-синим, разве можно ей это так объяснить, чтобы она не посчитала мои слова грубой лестью?
Ветер с Туманом дарят сюрпризы. Я покупаю пять прекрасных роз для женщины, которую вовсе не ожидал, но мечтал увидеть. Дни даже на расстоянии пропитаны ею. Солнце.
С конференции возвращается в расстроенных чувствах: всё не так. Не то место, МГУшные аспиранты захватили всё самое лучшее, деканат будет недоволен. Пьёт у моего подъезда с горя какой-то алкоголь, о чём оповещает меня: „вот допью и зайду“. Я беспокоюсь, я перебираю пальцами клавиши и ужасно беспокоюсь. Когда она приходит, я решаю, что в том, чтобы дать ей пощечину, нет ни грамма педагогики, поэтому даже ругаться не стоит.
Аккуратно просит меня дать домашний номер, чтобы М. могла ей позвонить. Отказываю. М. часто-часто звонит ей на мобильный. Она, чаще всего, не слышит, М. злится и волнуется, я становлюсь свидетелем многочисленных сеансов воркования в трубку.
В среду утром, она говорит, я вылитая М. с фотографий пятнадцатилетней давности, только пацифики на шее не хватает.
А ещё М. собирает модели самолётов, и она два дня ездит-ищет где бы купить такой, какого ещё нет в коллекции.
Всё время вздыхает: „Еврей.“. „Почему?“ — спрашиваю. „Потому что гений.“
Или наоборот. „Эх, гений…“ „Чего?“ „Еврей. Все евреи гении.“
Привозит музыки, мёда и магнитик с видом города Н. Прямо при ней записываю ей диски, дабы поделиться, чем живу. Стоит за моей спиной, пока я копаюсь в документах, оглядывает интерьеры.
-А эти бюсты… деревянные, или что это, это что?
-Это головы. Деревянные, африканские, их мама купила на свою первую зарплату когда-то.
-Охуеть. Наши б водки купили.
Молчит какое-то время.
-Оригинальные вы все, до безобразия. Вся ваша семейка.
-Что ты имеешь в виду?
-Ну вот эти головы, это всё…
И тоска у неё в голосе. Не понимаю, по чему там тосковать.
Четверг на двоих. После своего французского я, с трудом переводя мысли на язык Достоевского и Толстого, везу её показывать мою любимую Маяковку, „а дальше как пойдёт“.
И небо в дымах, забывшее, что голубо…
Она всё время забывает, что Москва — большой город. И что не всякий москвич знает, кому какой памятник поставлен и где какой проезд пролегает.
Когда мы идём от моего дома к моей бывшей школе, она вздыхает и спрашивает: „И ты так раньше каждый день, да? Каждое утро? Да мы сейчас полгорода Н. прошли.“ И тут же берётся рассказывать мне на пальцах расположение улиц города Н.
У Патриарших к нам подходит безденежный человек в запое. Безденежный человек в запое, конечно, просит денег и говорит мне, что у меня будет один, кажется, мальчик, кажется, четыре двести. Я не сразу понимаю, что это не пол и зарплата сожителя.
Я кажусь ей злым, раздраженным, хмурым. Начиная с того момента, когда мы сидели у лицея под накрапывающим дождём, я читал лицейскую газету и выступал по поводу президентских выборов, продолжая моими высловливаниями в пустоту на Патриарших.
-Ты — говорит, — вырастешь, станешь Татьяной Толстой.
-Почему это?
-Потому что интеллигентная еврейская морда. Мир весь не-на-ви-дит. Человечество не-на-ви-дит. Всё время всех подъебывает, глумится, пишет гениальные книжки, все равно глумится. Будешь жить один, с кошками.
-Нет, с собаками. Двумя. Таксой и ирландским волкодавом.
-Вот он тебя и будет…
-Обе будут девочки.
На протяжении этого диалога мой мир прокатывается через стадии недоуменного любопытства, жуткого ужаса и, наконец, презрительной брезгливости. Не знаю, что там отражается на моем лице.
-Нет, — отвечаю, — я не буду жить один. Просто в какой-то момент у меня отыграет гормон, секс перестанет быть для меня чем-то таким откровенным, как сейчас. Так что найду себе кого-нибудь, всё нормально будет.
От этих моих слов мне тоже страшно, но уже не так. В отместку рисую ей будущее одинокой алкоголички в провинциальном городе Н., удовлетворяюсь.
Два с половиной дня безостановочно пою, занимая себе мысли и голосовые связки. Она ритмично повторяет и думает: „Когда ж ты заткнёшься?“. А я пою. Только на третий день, на очередном: „Заткнись уже“ действительно обиженно затыкаюсь. Тогда она начинает периодически тыкать меня локтем в бок, словно бы стремясь проверить, не помер ли я ещё, и приговаривать: „Ну, давай: добрый жук, добрый жуууук…“ Под окнами московской консерватории выдаю ей знаменитый вокализ Царицы ночи из „Волшебной флейты“, а слов от „Доброго жука“ я не знаю.
Мы всё время натыкаемся на темных женщин. То ли их притягивает апрельское солнце, то ли она, что, впрочем, одно и тоже. Нас окружают полные или болезненно худые коротко-стриженные девушки в джинсе, называющие друг друга „Сафо“ или как ещё похуже, окольцованные, обвешанные лабрисами, захмелевшие от поганого пива. Моё эстетическое бурлит и вызывает позывы сблевать в кулак. Ей, впрочем, тоже не особо уютно.
Мы садимся курить на Тверском бульваре, меж памятником Есенину и МХАТом им. Горького. У соседней скамеечки цвет московского лесбоса глупо ржёт и играет в сокс.
Она предлагает мне купить шампанского (пива я не пью, водка — это алкоголично, а шампанское — праздник). Не знаю, правильно ли делаю, но отказываюсь. Тогда её прорывает просто так, без алкоголя. Всё начинается с того, что я злой, холодный, она так старается, а я ноль внимания, фунт презрения, переходит на её якобы неудавшуюся молодую жизнь, на то, что она ничего не успела, не смогла, не успеет, не сможет, возвращается ко мне, к тому, что две ночи она лежала в метре от меня и даже не попробовала, а ведь могла бы, могла бы…
Совсем не знаю, как её утешить. Последние времена хреновый из меня утешитель.
В рамках утешения толкаю ей речь про то, что я вовсе даже не холодный и не закрытый. Что лежу на блюдечке с каёмочкой и берите меня, кто хотите. Она говорит, что да, да, понимает меня. А мне кажется, что нет.
По Большой Никитской я иду в страданиях, что моя Бывшая Большая Любовь недавно меня вспоминала, причем отнюдь не добрыми словами. Меня волнует (хотя я знаю) какими именно. Она злится и требует, чтобы я немедленно написал ему и спросил в лоб.
Носится по Арбату, покупает значки, ест суши в местном, как она выражается, кабаке. Я рассматриваю, изучаю её, а она принимает мой взгляд за „осуждающий взгляд интеллигенции“. Что ты будешь делать?
Цепляется к каждому прилавку. Находим значок для меня. На значке написано большими буквами: „Не хочу!“ И ещё есть значок „Соблюдай дистанцию“, но первый всёж-таки лучше. Вот такой я холодный и злой, вы бы знали.
Рассеянно идёт вдоль стены Цоя, совсем не слушает уличных музыкантов.
Через все наши разговоры зёрнышками рассыпано разное, что пересказывать нет смыслов. Когда она щурится и комментирует насколько эротично я ем горячий шоколад. Когда мимоходом ни с того ни с сего замечает мне: „А грудь у тебя красивая“. Когда вопит на всю улицу возмущенно: „Я же, я же! Два года!“ (каждый день говорила тебе, что я тебя люблю, а ты, сука такая, и пальцем не дал притронуться).
Всё это умещается в одном, когда у памятника Есенину, она задумчиво вопрошает: „И что мне так в голову втемяшилось тебя трахнуть?“
Вот и я не знаю что.
Ещё на Большой Садовой замечает летних тёток с дешёвой ювелирией и начинает вопить, что хочет „Бусики!“. Бусики, бусики, бусики, бу-си-ки! Еле оттаскиваю её от всех прилавков, на что она гордо заявляет, что вот уедет от меня и тут же купит себе в ближайшем переходе. У неё же совсем нет бусиков. То есть совсем. Нет.
Это очередный острый момент осознания мной собственного буржуйства. Потому что я не знаю сколько у меня бусиков, но это измеряется десятками.
По старой традиции виснет у меня на руках и вопит на всю улицу: „Бусикииии! Дыыыыым! Дыыым! Бууусики! Дым, бяка! Не дал мне купить бусики!“ Год назад, когда она кричала: „Ну прости меня, прости!“ было, всё-таки, шибче.
Тем же тоном, что и „бусики“ спрашивает: „Ну что, заслужила я пост на три тыщи знаков?“ Честно говорю, что я уже написал три поста и вряд ли что в скорости напишу о ней ещё. Она что-то язвит.
Долго гуляем собаку. Точнее гуляю я, а она дефилирует по аллее и рассказывает М. по телефону, что скоро приедет. Меж делом замечает мне, что М. взяла мой телефон, может позвонить, и не дай бог я чего сболтну. Чего там сбалтывать, мы же невинны, как агнцы божьи.
Я отдал ей всё: портрет Короленки и нитку зелёных бус…
Дома достаю ей свои „78“, „Утро снайпера“ и нитку топазовых бус. Моя мать в таких случаях говорит: „откупаюсь“. „Откупаюсь“ — плохое слово. Отдаю накопившиеся долги, за невнимание и причинённую боль. Жалкие крохи за три года расстояний и эмоций меж нами. Лезет целоваться. Говорит, что этими бусами её М. и удушит.
Долго прощается с моими животными. „Дым, я твою собаку люблю больше, чем тебя!“
А кошку мою не любит, поэтому распинается перед ней долго и очень помпезно. Кошка брезгливо морщится. Я бы тоже так делал.
Уезжает.
Ночью собака забивается спать под батарею и чудесным образом вытаскивает оттуда ранее утерянное мной кольцо.
М. мне не звонит, конечно.
Когда она приезжает домой, по её словам, М. вздыхает, бусами не душит, мимоходом спрашивает: „переспали, да?“ и, наверное, радуется отрицательному ответу.
Приезжает тридцать три дня тому назад. Во вторник, в семь утра. Забывает, как всегда, мой номер квартиры. Объяснять, что „куб двойки — восемь“, бессмысленно — историю о злом и бесполезном школьном математике по кличке Кэмел, отбившем у неё всякое желание связываться с арифметикой, знают все. Приезжает похудевшая, помягчевшая взглядом, рыжекудрая, ужасно стриженая, курящая, ко всему прочему, кошмарно пахнущие вишневые сигареты.
Сидит на кухонном диванчике, бодрая для человека, который до того больше суток провёл в плацкартном вагоне, ждёт, пока я разолью чай и вытреплю ей всё то, что, мне казалось, не выскрести и за три дня.
-…и я тебе запишу много всякого — я вчера специально встречался со своим старостой и забрал у него шесть болванок…
-Этот тот, который мечтает тебя *недвусмысленный жест*? (какая осведомленность!)
-Нннну… да…
-Ну удачи ему, удачи. Мне за три года ни разу пальцем не дал к себе притронуться.
-У него было больше шансов.
Хмыкает. Год назад у неё было такое же выражение лица, когда она делала большие глаза и говорила мне: „Я знала про твою гомофобию, но чтобы так, так…“ Мою. Гомофобию. Ага.
Вообще, два этих зеркальных апрельских визита причудливо вплетаются друг в друга, один становится комментарием к другому.
Боится мою семью, осторожничает, не доверяет, одна оставаться с ними не хочет. Вылетаем из дома, вздыхаем: „Эх, воздух!“ и синхронно тянемся к сигаретам. Провожает меня до места учебы, хотя, с большой вероятностью, на обратном пути запутается в пересадках. Сидим в скверике библиотеки иностранной литературы, показывает черно-белую фотографию своей М., а что там разглядишь? Женщина, усталая, делает какие-то уникальные детали, и если ездит по дороге КамАЗ до какого-то года выпуска, то точно М. к нему руку приложила. Кстати, в том цехе, где М. работает, крыса живёт, большая, прикормленная. И бастуют там сейчас. И жить тяжело.
Спрашивает: „А если я к вам домой с лилией припрусь, то меня твоя маман выгонит? А? Ты же любишь лилии.“
-Люблю, но выгонит.
Про себя решаю думать, что она всё же подарила мне лилию, большую, белую, главное ведь желание.
Пять часов в одиночку в районе Петровки ищет магазин гей-литературы, в который я умею ходить с закрытыми глазами, но она же всё сама, сама. Находит. Накупает там чего-то для меня непонятного (нежно поглаживает обложку руками со словами: „А вот это я сейчас буду читать, читааать“ ), значков и мне подарок на день рожденья. Подарок подписывает на форзаце: „Придурку Дымушке от вечнорыжей“. Теперь я могу тыкать всех носом в печатное издание „Двенадцати завтраков с Мефистофелем“, заставлять немедленно читать и высокомерно щуриться на новоприобщившегося сквозь сигаретный дым.
Причитает всё про какие-то книжки и мужчину с фамилией Носик. От такого рвения хочется начать причитать про Жуховицкого и зерна металла. С мужчиной по фамилии Носик у них в первый же вечер пресс-конференция, с которой она возвращается в позднем вечеру и без особых, по-моему, впечатлений.
Совсем не фотографирует. Сохраняет информацию на другом носителе, внутри. Привозит солнце. Но тем же вечером приезжает мой лучший друг и, что неотъемлимо от его приездов, начинает лить проливной дождь. Она стоит у окна и ругается: „Вот, приезжает всегда и всё портит.“
Спим в одной комнате. Она несколько раз намекает мне, что ей холодно и неудобно. По правде говоря, меня несколько мучает совесть, что я не организовал ей какого-то более достойного спального места, но всё уже есть, как есть, да и не станется ничего с девятнадцатилетней барышней за две ночи на диванных подушках. Предлагаю ей поменяться, но она отказывается.
На самом деле, это анекдот про молодого человека, ночующего в доме вдовы.
-В былые дни муж согревал меня своим телом.
-Но, Мадам, где же я найду Вам тело Вашего покойного мужа?!
Не будет ничего, не будет, мы это оба отлично знаем.
Она рассказывает мне про свою М. Ждать от лесбийского сообщества провинциального города Н. какой-то романтики достаточно бессмысленно, но мне все равно тяжеловато от этой истории.
-Сначала мы решили, что нет, нет, нет, ничего не было, но потом я поняла, что это за человек, что это за женщина…
Во мне мелькает мысль о том, сколько же надо, чтобы её споить. На моей памяти она напивалась достаточно часто и с последствиями. Именно на мой взгляд достаточно часто.
На следующий вечер она обнаруживает на моем подоконнике недопитую бутылку „Арбатского“ и незамедлительно прикладывается к горлу. Взрослеет девочка, учится бессмысленно травиться разными глупыми ядами.
Уже в полусне у нас почему-то заходит разговор о синяках у меня на бедрах. Глупость какая, какие синяки? Нет у меня никаких синяков, нигде нет.
-Просто у кого-то слишком сильные руки.
-А?
-Просто у Саши слишком сильные руки, поэтому у меня синяки.
-М? Он тебя бьёт, что ль?
-Нннннет.
-А, он же тебя трахает, всё время забываю.
Вот и поговорили.
Год назад она вывела меня на длинный рассказ о нём, но на фразе: „Я достаточно быстро влюбился“ прервала и спросила в лоб: „Ты с ним спал?“. После чего из одного моего слова получила всю интересующую её информацию о человеке.
Назавтра я вижу его спускающимся по эскалатору, блаженно закрывающим глаза и целующимся с неизвестной мне девочкой. Ещё через несколько дней отыскиваю в интернете его маленькую фотокарточку, и это единственный мужской образ, от которого, даже в столь ужасном разрешении и электронном виде, у меня дрожат руки.
Она разговаривает во сне. Первый раз, когда она начинает говорить, я даже не понимаю, что она спит. И какое-то время мы ведем вполне осмысленный разговор. Затем она срывается на длинный невнятный монолог, из которого я разбираю только последние слова: „А как же? А ты как хотел?“
На следующую ночь монолог ещё длиннее и заканчивается умиротворенно: „Но нежный, очень нежный“.
Все ночи по квартире из комнаты в комнату перецокивает когтями несчастная, неприкаянная собака, запрыгивает ко мне, пытается улечься на подушке, вздыхает, тут же уходит, вопреки моему злому шипению, запрыгивает на неё, проверяет, что всё в порядке, уходит, скулит в коридоре.
Следующим утром я нервен и светел. Ей кажется, что я не знаю как, но стремлюсь от неё отделаться, и она всё время говорит: „Ну, успокойся уже, успокойся, скоро увидишь ты своего Ветра.“ Это-то, конечно, да. Ветер с Туманом давно уже ждут, когда я там что, но ведь всё началось с неё. Она вмазала меня в этот город, заставила чувствовать, занастоящеться, разлиться глубоко-синим, разве можно ей это так объяснить, чтобы она не посчитала мои слова грубой лестью?
Ветер с Туманом дарят сюрпризы. Я покупаю пять прекрасных роз для женщины, которую вовсе не ожидал, но мечтал увидеть. Дни даже на расстоянии пропитаны ею. Солнце.
С конференции возвращается в расстроенных чувствах: всё не так. Не то место, МГУшные аспиранты захватили всё самое лучшее, деканат будет недоволен. Пьёт у моего подъезда с горя какой-то алкоголь, о чём оповещает меня: „вот допью и зайду“. Я беспокоюсь, я перебираю пальцами клавиши и ужасно беспокоюсь. Когда она приходит, я решаю, что в том, чтобы дать ей пощечину, нет ни грамма педагогики, поэтому даже ругаться не стоит.
Аккуратно просит меня дать домашний номер, чтобы М. могла ей позвонить. Отказываю. М. часто-часто звонит ей на мобильный. Она, чаще всего, не слышит, М. злится и волнуется, я становлюсь свидетелем многочисленных сеансов воркования в трубку.
В среду утром, она говорит, я вылитая М. с фотографий пятнадцатилетней давности, только пацифики на шее не хватает.
А ещё М. собирает модели самолётов, и она два дня ездит-ищет где бы купить такой, какого ещё нет в коллекции.
Всё время вздыхает: „Еврей.“. „Почему?“ — спрашиваю. „Потому что гений.“
Или наоборот. „Эх, гений…“ „Чего?“ „Еврей. Все евреи гении.“
Привозит музыки, мёда и магнитик с видом города Н. Прямо при ней записываю ей диски, дабы поделиться, чем живу. Стоит за моей спиной, пока я копаюсь в документах, оглядывает интерьеры.
-А эти бюсты… деревянные, или что это, это что?
-Это головы. Деревянные, африканские, их мама купила на свою первую зарплату когда-то.
-Охуеть. Наши б водки купили.
Молчит какое-то время.
-Оригинальные вы все, до безобразия. Вся ваша семейка.
-Что ты имеешь в виду?
-Ну вот эти головы, это всё…
И тоска у неё в голосе. Не понимаю, по чему там тосковать.
Четверг на двоих. После своего французского я, с трудом переводя мысли на язык Достоевского и Толстого, везу её показывать мою любимую Маяковку, „а дальше как пойдёт“.
И небо в дымах, забывшее, что голубо…
Она всё время забывает, что Москва — большой город. И что не всякий москвич знает, кому какой памятник поставлен и где какой проезд пролегает.
Когда мы идём от моего дома к моей бывшей школе, она вздыхает и спрашивает: „И ты так раньше каждый день, да? Каждое утро? Да мы сейчас полгорода Н. прошли.“ И тут же берётся рассказывать мне на пальцах расположение улиц города Н.
У Патриарших к нам подходит безденежный человек в запое. Безденежный человек в запое, конечно, просит денег и говорит мне, что у меня будет один, кажется, мальчик, кажется, четыре двести. Я не сразу понимаю, что это не пол и зарплата сожителя.
Я кажусь ей злым, раздраженным, хмурым. Начиная с того момента, когда мы сидели у лицея под накрапывающим дождём, я читал лицейскую газету и выступал по поводу президентских выборов, продолжая моими высловливаниями в пустоту на Патриарших.
-Ты — говорит, — вырастешь, станешь Татьяной Толстой.
-Почему это?
-Потому что интеллигентная еврейская морда. Мир весь не-на-ви-дит. Человечество не-на-ви-дит. Всё время всех подъебывает, глумится, пишет гениальные книжки, все равно глумится. Будешь жить один, с кошками.
-Нет, с собаками. Двумя. Таксой и ирландским волкодавом.
-Вот он тебя и будет…
-Обе будут девочки.
На протяжении этого диалога мой мир прокатывается через стадии недоуменного любопытства, жуткого ужаса и, наконец, презрительной брезгливости. Не знаю, что там отражается на моем лице.
-Нет, — отвечаю, — я не буду жить один. Просто в какой-то момент у меня отыграет гормон, секс перестанет быть для меня чем-то таким откровенным, как сейчас. Так что найду себе кого-нибудь, всё нормально будет.
От этих моих слов мне тоже страшно, но уже не так. В отместку рисую ей будущее одинокой алкоголички в провинциальном городе Н., удовлетворяюсь.
Два с половиной дня безостановочно пою, занимая себе мысли и голосовые связки. Она ритмично повторяет и думает: „Когда ж ты заткнёшься?“. А я пою. Только на третий день, на очередном: „Заткнись уже“ действительно обиженно затыкаюсь. Тогда она начинает периодически тыкать меня локтем в бок, словно бы стремясь проверить, не помер ли я ещё, и приговаривать: „Ну, давай: добрый жук, добрый жуууук…“ Под окнами московской консерватории выдаю ей знаменитый вокализ Царицы ночи из „Волшебной флейты“, а слов от „Доброго жука“ я не знаю.
Мы всё время натыкаемся на темных женщин. То ли их притягивает апрельское солнце, то ли она, что, впрочем, одно и тоже. Нас окружают полные или болезненно худые коротко-стриженные девушки в джинсе, называющие друг друга „Сафо“ или как ещё похуже, окольцованные, обвешанные лабрисами, захмелевшие от поганого пива. Моё эстетическое бурлит и вызывает позывы сблевать в кулак. Ей, впрочем, тоже не особо уютно.
Мы садимся курить на Тверском бульваре, меж памятником Есенину и МХАТом им. Горького. У соседней скамеечки цвет московского лесбоса глупо ржёт и играет в сокс.
Она предлагает мне купить шампанского (пива я не пью, водка — это алкоголично, а шампанское — праздник). Не знаю, правильно ли делаю, но отказываюсь. Тогда её прорывает просто так, без алкоголя. Всё начинается с того, что я злой, холодный, она так старается, а я ноль внимания, фунт презрения, переходит на её якобы неудавшуюся молодую жизнь, на то, что она ничего не успела, не смогла, не успеет, не сможет, возвращается ко мне, к тому, что две ночи она лежала в метре от меня и даже не попробовала, а ведь могла бы, могла бы…
Совсем не знаю, как её утешить. Последние времена хреновый из меня утешитель.
В рамках утешения толкаю ей речь про то, что я вовсе даже не холодный и не закрытый. Что лежу на блюдечке с каёмочкой и берите меня, кто хотите. Она говорит, что да, да, понимает меня. А мне кажется, что нет.
По Большой Никитской я иду в страданиях, что моя Бывшая Большая Любовь недавно меня вспоминала, причем отнюдь не добрыми словами. Меня волнует (хотя я знаю) какими именно. Она злится и требует, чтобы я немедленно написал ему и спросил в лоб.
Носится по Арбату, покупает значки, ест суши в местном, как она выражается, кабаке. Я рассматриваю, изучаю её, а она принимает мой взгляд за „осуждающий взгляд интеллигенции“. Что ты будешь делать?
Цепляется к каждому прилавку. Находим значок для меня. На значке написано большими буквами: „Не хочу!“ И ещё есть значок „Соблюдай дистанцию“, но первый всёж-таки лучше. Вот такой я холодный и злой, вы бы знали.
Рассеянно идёт вдоль стены Цоя, совсем не слушает уличных музыкантов.
Через все наши разговоры зёрнышками рассыпано разное, что пересказывать нет смыслов. Когда она щурится и комментирует насколько эротично я ем горячий шоколад. Когда мимоходом ни с того ни с сего замечает мне: „А грудь у тебя красивая“. Когда вопит на всю улицу возмущенно: „Я же, я же! Два года!“ (каждый день говорила тебе, что я тебя люблю, а ты, сука такая, и пальцем не дал притронуться).
Всё это умещается в одном, когда у памятника Есенину, она задумчиво вопрошает: „И что мне так в голову втемяшилось тебя трахнуть?“
Вот и я не знаю что.
Ещё на Большой Садовой замечает летних тёток с дешёвой ювелирией и начинает вопить, что хочет „Бусики!“. Бусики, бусики, бусики, бу-си-ки! Еле оттаскиваю её от всех прилавков, на что она гордо заявляет, что вот уедет от меня и тут же купит себе в ближайшем переходе. У неё же совсем нет бусиков. То есть совсем. Нет.
Это очередный острый момент осознания мной собственного буржуйства. Потому что я не знаю сколько у меня бусиков, но это измеряется десятками.
По старой традиции виснет у меня на руках и вопит на всю улицу: „Бусикииии! Дыыыыым! Дыыым! Бууусики! Дым, бяка! Не дал мне купить бусики!“ Год назад, когда она кричала: „Ну прости меня, прости!“ было, всё-таки, шибче.
Тем же тоном, что и „бусики“ спрашивает: „Ну что, заслужила я пост на три тыщи знаков?“ Честно говорю, что я уже написал три поста и вряд ли что в скорости напишу о ней ещё. Она что-то язвит.
Долго гуляем собаку. Точнее гуляю я, а она дефилирует по аллее и рассказывает М. по телефону, что скоро приедет. Меж делом замечает мне, что М. взяла мой телефон, может позвонить, и не дай бог я чего сболтну. Чего там сбалтывать, мы же невинны, как агнцы божьи.
Я отдал ей всё: портрет Короленки и нитку зелёных бус…
Дома достаю ей свои „78“, „Утро снайпера“ и нитку топазовых бус. Моя мать в таких случаях говорит: „откупаюсь“. „Откупаюсь“ — плохое слово. Отдаю накопившиеся долги, за невнимание и причинённую боль. Жалкие крохи за три года расстояний и эмоций меж нами. Лезет целоваться. Говорит, что этими бусами её М. и удушит.
Долго прощается с моими животными. „Дым, я твою собаку люблю больше, чем тебя!“
А кошку мою не любит, поэтому распинается перед ней долго и очень помпезно. Кошка брезгливо морщится. Я бы тоже так делал.
Уезжает.
Ночью собака забивается спать под батарею и чудесным образом вытаскивает оттуда ранее утерянное мной кольцо.
М. мне не звонит, конечно.
Когда она приезжает домой, по её словам, М. вздыхает, бусами не душит, мимоходом спрашивает: „переспали, да?“ и, наверное, радуется отрицательному ответу.
-
-
11.05.2008 в 23:18-
-
11.05.2008 в 23:37-
-
12.05.2008 в 11:11ррики касахара. я её очень люблю.
-
-
12.05.2008 в 23:39-
-
17.05.2008 в 19:39А еще я ничтожество, ибо не спал с мартом.
спасибо_)
-
-
18.05.2008 в 21:38