Снусмарла Зингер
жасмин цветёт
Снусмарла Зингер
Мама, мне снятся странные сны — я могу себя по ним разложить. Я могу разложиться от зависти и пустоты. Я могу сложиться, я могу себя и тебя сложить. Я могу на себя положиться, мама, я могу на себя положить.
пятница, 13 июня 2008
Снусмарла Зингер
Во всех моих снах спутник стоит сзади, за левом плечом, невидимый.
исключением те, кого пылающе любишь и смотришь в глаза.
и лучший друг, справа, чуть впереди или вровень.
исключением те, кого пылающе любишь и смотришь в глаза.
и лучший друг, справа, чуть впереди или вровень.
четверг, 12 июня 2008
Снусмарла Зингер
Россыпь приморских городков, неизменных, застывших, куда возвращаться каждое лето, снова пить крепкий швейцарский.
Утро начинается с прекрасной еврейской женщины, от которой таю, немею, млею.
Возвращаясь домой, сижу в вагоне на полу, свечусь, осложняю себе жизнь мужчиной, которому отсылаю бесконтрольную улыбку и потом не могу отвязаться ещё несколько сотен метров.
Добавим: в меня уже пару месяцев влюблен новый молодой большеглазый дворник. Такой я, ниипаццо, сердцебьюн и красавец.
и ещё про то, что я люблю изюбря и яшку
Утро начинается с прекрасной еврейской женщины, от которой таю, немею, млею.
Возвращаясь домой, сижу в вагоне на полу, свечусь, осложняю себе жизнь мужчиной, которому отсылаю бесконтрольную улыбку и потом не могу отвязаться ещё несколько сотен метров.
Добавим: в меня уже пару месяцев влюблен новый молодой большеглазый дворник. Такой я, ниипаццо, сердцебьюн и красавец.
и ещё про то, что я люблю изюбря и яшку
понедельник, 09 июня 2008
Снусмарла Зингер
Ночером 24ого марта Кястутис лежал ничком на своей кровати и думал, что надо Пахать, Па-Хать. Он жил на 12ом этаже девятиэтажки, в крупном городе и не имел загородного дома, поэтому не сразу понятно, почему ему в голову приходили такие мысли.
А дело было в том, что Кястутис таким образом ругал себя и подвигал хоть к каким-нибудь действиям, совсем не обязательно к крестьянскому делу. За ужином Кястутис начитался несвежих журналов, и теперь в голове у него опасно бурлило. В журналах писали о счастливых и знаменитых людях, которые делали много и умно, и были счастливы потому и в связи с этим; Делали и Получали; Делали и Воздавалось; Де-Ла-Ли, пока Кястутис лежал и предавался размышлениям. У тех людей не было свободной минутки, зато были счастливые лица на фотографиях. Они приходили в школы к детям, и рассказывали им, что жизнь совсем не школа, и нужно работать в тысячу раз больше, нежели это делают дети, чтобы получить Хоть Что-Нибудь. Они имели в друзьях таких же Прекрасных и Могущественных людей, как они, к их мнению прислушивалась Большая Часть Мира, они рассказывали по телевизору, как готовится их любимое блюдо, и никто не зевал и не прерывал их. Кястутис же откладывал многое на завтра и на послезавтра, подолгу собирался что-либо сделать, далеко не всегда смешно шутил и часто ленился гладить рубашки.
Они Неустанно Работали Над Собой, они Пахали, они Цеплялись За Жизнь, они Получали То, Что им Нужно, они Оставались В Веках. А Кястутис был хлюпик, лентяй и ничтожество, он лежал и убивался, было ему жутко и серо. Он оглядывал в темноте свою неубранную пыльную комнату; перебирал в голове недовыполненные обещания и, наконец, обещал себе Изменить Всё. Что он и сделал, начиная с утра 25ого марта.
Во-первых, Кястутис встал чуть раньше семи, нисколечко не повалявшись в кровати. Во-вторых, он тут же заправил постель, причесался, побрился, умылся холодной водой, погладил рубашку, приготовил кофе с помощью кофеварки (так быстрее и чище, нежели что-то варить на плите), сварил яйцо, покопался в холодильнике, выкинул банку протухшего майонеза, помазал джемом тост, позавтракал и попутно послушал новости, помыл посуду, почистил зубы, надел рубашку. Затем он снял рубашку и надел старую майку, выкинул из холодильника всё, у чего вытек срок годности, вымыл пол в кухне, помыл окна, полил фиалку. После чего Кястутис снова надел рубашку, сыграл пять мажорных гамм и три ганона, закрыл пианино, протёр с него пыль, опомнился, снял рубашку, протёр пыль и пропылесосил по всей квартире. Перемыл весь фарфор. Выучил наизусть все стихи, которые должен был выучить. Позвонил Арнике и спросил, как у неё дела. Купил новые занавески, а старые выкинул вон. Поздоровался со всеми знакомыми, которых случайно встретил, сказал „спасибо“ двум продавщицам, „храни Вас Бог“ одной девочке и уступил место старушке в автобусе. Расставил все книги по полкам. Прочитал целую главу „Курса общей физики“, не забывая делать пометки. Вычистил оставшийся в наследство от бабушки дирижабль. Поменял лампочку в коридоре. Починил дверной замок соседке напротив. Заплатил налоги. Совсем ничего не отложил на завтра. Написал и занёс Аляксандрасу статью, которую обещал уже год. Собрал по бусинкам сказку для маленькой Юрате, и отправил с белым голубем. Вовремя пообедал. Зашёл в контору и вытребовал себе повышение сразу после отпуска. Заглянул в чайный магазин. Получил диплом флориста. Зашёл в контору и уволился. Дочитал „Курс общей физики“. Выстирал накопившееся и развесил на балконе. Подстригся. Заигрывающе улыбнулся незнакомой женщине. Купил презентабельные часы. Переоделся в спортивное и совершил пробежку в парке. Вернулся домой, сел на стул. Переделал все дела.
Кястутис аккуратно сунул нос в завтра, но там было светло и пусто. В послезавтра — тоже самое. Тогда Кястутис щёлкнул пальцами, и мир кончился.
А дело было в том, что Кястутис таким образом ругал себя и подвигал хоть к каким-нибудь действиям, совсем не обязательно к крестьянскому делу. За ужином Кястутис начитался несвежих журналов, и теперь в голове у него опасно бурлило. В журналах писали о счастливых и знаменитых людях, которые делали много и умно, и были счастливы потому и в связи с этим; Делали и Получали; Делали и Воздавалось; Де-Ла-Ли, пока Кястутис лежал и предавался размышлениям. У тех людей не было свободной минутки, зато были счастливые лица на фотографиях. Они приходили в школы к детям, и рассказывали им, что жизнь совсем не школа, и нужно работать в тысячу раз больше, нежели это делают дети, чтобы получить Хоть Что-Нибудь. Они имели в друзьях таких же Прекрасных и Могущественных людей, как они, к их мнению прислушивалась Большая Часть Мира, они рассказывали по телевизору, как готовится их любимое блюдо, и никто не зевал и не прерывал их. Кястутис же откладывал многое на завтра и на послезавтра, подолгу собирался что-либо сделать, далеко не всегда смешно шутил и часто ленился гладить рубашки.
Они Неустанно Работали Над Собой, они Пахали, они Цеплялись За Жизнь, они Получали То, Что им Нужно, они Оставались В Веках. А Кястутис был хлюпик, лентяй и ничтожество, он лежал и убивался, было ему жутко и серо. Он оглядывал в темноте свою неубранную пыльную комнату; перебирал в голове недовыполненные обещания и, наконец, обещал себе Изменить Всё. Что он и сделал, начиная с утра 25ого марта.
Во-первых, Кястутис встал чуть раньше семи, нисколечко не повалявшись в кровати. Во-вторых, он тут же заправил постель, причесался, побрился, умылся холодной водой, погладил рубашку, приготовил кофе с помощью кофеварки (так быстрее и чище, нежели что-то варить на плите), сварил яйцо, покопался в холодильнике, выкинул банку протухшего майонеза, помазал джемом тост, позавтракал и попутно послушал новости, помыл посуду, почистил зубы, надел рубашку. Затем он снял рубашку и надел старую майку, выкинул из холодильника всё, у чего вытек срок годности, вымыл пол в кухне, помыл окна, полил фиалку. После чего Кястутис снова надел рубашку, сыграл пять мажорных гамм и три ганона, закрыл пианино, протёр с него пыль, опомнился, снял рубашку, протёр пыль и пропылесосил по всей квартире. Перемыл весь фарфор. Выучил наизусть все стихи, которые должен был выучить. Позвонил Арнике и спросил, как у неё дела. Купил новые занавески, а старые выкинул вон. Поздоровался со всеми знакомыми, которых случайно встретил, сказал „спасибо“ двум продавщицам, „храни Вас Бог“ одной девочке и уступил место старушке в автобусе. Расставил все книги по полкам. Прочитал целую главу „Курса общей физики“, не забывая делать пометки. Вычистил оставшийся в наследство от бабушки дирижабль. Поменял лампочку в коридоре. Починил дверной замок соседке напротив. Заплатил налоги. Совсем ничего не отложил на завтра. Написал и занёс Аляксандрасу статью, которую обещал уже год. Собрал по бусинкам сказку для маленькой Юрате, и отправил с белым голубем. Вовремя пообедал. Зашёл в контору и вытребовал себе повышение сразу после отпуска. Заглянул в чайный магазин. Получил диплом флориста. Зашёл в контору и уволился. Дочитал „Курс общей физики“. Выстирал накопившееся и развесил на балконе. Подстригся. Заигрывающе улыбнулся незнакомой женщине. Купил презентабельные часы. Переоделся в спортивное и совершил пробежку в парке. Вернулся домой, сел на стул. Переделал все дела.
Кястутис аккуратно сунул нос в завтра, но там было светло и пусто. В послезавтра — тоже самое. Тогда Кястутис щёлкнул пальцами, и мир кончился.
воскресенье, 08 июня 2008
Снусмарла Зингер
Если бы я был Шерлок Холмс, я давно бы сгрыз свой мундштук.
Если б я был Крузенштерн, я б пять суток правил на юг.
Если б я был постовой, я бы пел и смеялся, плакал и пел.
Я бы заговаривал с каждым, кто бы мимо шёл и летел, никому не кричал бы: „стой!“
Что мне, чтобы всё это кончилось, делать с тобой?
А с собой?
Пойду, сыграю на скрипке, совершу кругосветку,
В нарушителей постреляю, куплю книжечку хорошую на немецком.
Как-нибудь себя успокою.
Если б я был Крузенштерн, я б пять суток правил на юг.
Если б я был постовой, я бы пел и смеялся, плакал и пел.
Я бы заговаривал с каждым, кто бы мимо шёл и летел, никому не кричал бы: „стой!“
Что мне, чтобы всё это кончилось, делать с тобой?
А с собой?
Пойду, сыграю на скрипке, совершу кругосветку,
В нарушителей постреляю, куплю книжечку хорошую на немецком.
Как-нибудь себя успокою.
Снусмарла Зингер
Чуёт моё сердце, тут я буду жить.
Снусмарла Зингер
Нет, дело даже не в том, чтобы найти три штуки рублей и время. Дело в том, чтобы найти человека, у которого тоже есть три штуки рублей, время и такое же горячее, угольками в глазах, желание попасть сюда
upd. Всё, кабздец вам, мои дорогие гитарные мальчики, я нашёл gtp Зуммер Тиме. Поймаю, заставлю выучить и буду изображать из себя помесь Дженис Джоплин с Марией Каллас.
upd.2 Они были прекрасны.
upd. Всё, кабздец вам, мои дорогие гитарные мальчики, я нашёл gtp Зуммер Тиме. Поймаю, заставлю выучить и буду изображать из себя помесь Дженис Джоплин с Марией Каллас.
upd.2 Они были прекрасны.
среда, 04 июня 2008
Снусмарла Зингер
Знаешь, я сейчас несколько жалею, что мои морщины на лбу не растут глубокими ветками от переносицы, а живут другой жизнью. Я мог бы водить по этим морщинам дужкой очков или большим пальцем, держа меж средним и указательным сигарету или ручку, вздыхать. Так делает старый друг, с которым знакомы лет двадцать, правда, с большими перерывами, который сидит напротив тебя с кружкой пива, седеющий, лысеющий, располневший, морщится, смотрит на тебя укоризненно, сняв очки, выслушивая дребедень про твою жизнь, щурится на тебя и спрашивает после двадцати секунд молчания: „Что ж ты мне врёшь-то, а?“ Так держит себя профессор, которому ты пытаешься сдать устный экзамен. Держит перед собой на столе листик с твоими написульками, ты гол, дрожащ и беззащитен, а он поднимает голову, ерошит редкие волосы, закусывает дужку очков и спрашивает: „Что ж Вы мне врёте-то, а? Что ж Вы мне врёте, что не списали первую задачу? Списали. Я же вижу, что списали. У соседа списали, который, меж тем, не более грамотен, чем Вы. Ну-ка, сформулируйте мне необходимое условие любви. Любовь даёт реакцию в действиях, так? Ну? Вы удосужились проверить выполнение этого условия, а? Именно, что нет. После этого я могу вообще больше не смотреть Вашу работу и не тратить своё время, но, заметьте, я проверяю дальше. Таааак, что тут у нас? Вот, Вы пишете: «безумно красивая женщина». Нормальный такой, стандартный ход, всё хорошо. Но, скажите мне, Вы это применяете потом где-нибудь? Не применяете, а зачем тогда писали? То-то же. Ага… ага… даааальше… ладно, это мелочи, придираться не буду… дальше… Ага! Вот тут вот у Вас: «маленькая девочка, которая плачет». Что это такое, а? Вы что, понимаете что-нибудь в этом вопросе? Эрудицию свою решили показать? Прочитали две строчки в какой-то сомнительной методичке и решили ввернуть? Основной учебник сначала надо было весь прочитать, у-чеб-ник. Анализ слёз Вы, если будете проходить, то в спецкурсе «тонкости душевных организаций», даст бог, на пятом курсе, вот тогда с Вас господин Докопаев, он этот спецкурс ведёт, и спросит по полной программе, а пока, что Вы на своём втором-то в это лезете?
Хм… ну-ка, давайте, процитируйте-ка мне, что сказала Чёрная Королева, когда была на клетке d2? Чтобы удерживаться на одном и том же месте… так… приходится бежать изо всех сил. А если хочешь попасть куда-нибудь в другое место, то… надо бежать ещё вдвое быстрее. Теорию Вы кое-как знаете, выучили, а вот задачи решать не можете. А что Ваша теория без задач? Как видите, гроша ломаного не стоит. Неуд, голубчик, жду Вас на пересдаче. Идите теперь, и незабудьте рассказать всем там, за дверью, что я сегодня старый маразматик, который ничего не смыслит в предмете и чужд проблемам молодого поколения.“
boomp3.com
Хм… ну-ка, давайте, процитируйте-ка мне, что сказала Чёрная Королева, когда была на клетке d2? Чтобы удерживаться на одном и том же месте… так… приходится бежать изо всех сил. А если хочешь попасть куда-нибудь в другое место, то… надо бежать ещё вдвое быстрее. Теорию Вы кое-как знаете, выучили, а вот задачи решать не можете. А что Ваша теория без задач? Как видите, гроша ломаного не стоит. Неуд, голубчик, жду Вас на пересдаче. Идите теперь, и незабудьте рассказать всем там, за дверью, что я сегодня старый маразматик, который ничего не смыслит в предмете и чужд проблемам молодого поколения.“
boomp3.com
суббота, 31 мая 2008
Снусмарла Зингер
Там, в другом мире, всё по-другому. Там по-другому смотрят и о другом спорят. Может там ветры лучше, может небо бледней (сильней?), может зима быстрей в весну переходит. Там, в другом мире, я знаю, их двое. Он — играет на саксофоне.
Ещё он часто бесцельно бродит по улицам. Он худой, угловатый, лохматый, длинный, слегка сутулится. Неизменный плеер на шее, на полную громкость; капли наушников. Он прикуривает на ветру или от ветра, длиннопалый, как и все, в ком большие количества музыки. Его рисуют толсто, масляными чернилами, рейсфедером бумагу царапая; он просыпается, видит на коже ранки и думает: „Где ж это я?“
У него синие волосы, чёрные майки (I’m not weird, I’m gifted), джинсы драные, сталь — это природа. Когда он мёрзнет, он держит руки в карманах и чувствует себя по-спокойному одиноким. Он не злится, никогда не злится, просто не любит шумных и глупых, не любит фотографироваться. Он щурится, морщит лоб и не задумывается: красивый он, не красивый…
Он любит чистое: пусто не врать, чужого не брать, зло не играть, кофе — горький, шоколад — горький, никакого ментола, сахар с блюдечка и когда в небе закатном ни облачка. Он верит в одну-единственную, он (представляете?) даже ищет её.
У него есть те, с кем можно в любой вечер накуриться, напиться, посмеяться над глупым и над пустым поплакать. Он есть у тех, с кем всё свято и просто, с кем даже хочется говорить без мата.
Он ходит не маршрутами — он ходит волчьими тропками. Он знаком со всеми в своей округе собаками. Он задумывается и перебирает пальцами воздух так, будто нажимает на клапаны.
Он достаёт инструмент и играет, в любом месте, в любое время, всякому, кто попросит. А когда он играет, он создаёт миры, закрывает глаза, и его уносит.
Она — балерина, бакалавр-физик или, может, стенографистка. В общем, занимается чем-то, что почти не имеет смысла. Говорит высоким комканым голосом, много и быстро. Делает это на русском, немецком, французском, английском. Она просыпается ночью, дифференцирует, интегрирует и снова ложится спать. Она достаточно много знает; она искренне любит уметь и знать. Она в каждом находит и помнит, чем восхищаться; с каждым хочет дружить, каждому хочет нравиться. И даже если всё есть, как есть, каждой напуганной девочке, каждому кондуктору в трамвае строит глазки и улыбается. Она почти не имеет запаха, собирает колоды карт, ходит и смотрит кошкой мифической; она загадывает загадки, отвечает на все вопросы, даже те, которые были заданы риторически. Она звонит маме по три раза на дню, очень маму любит, очень за маму свою, одинокую, опасается. Она срывает листву с деревьев и ест, иначе слишком от земли отрывается.
Она нарисована: пастелью контуры, акварелью — всё остальное. Потому в ней полно разведённой нежности, которую она не знает куда расходовать. Она смотрит в зеркало, снимается на плёнку и молится: „пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть я вдруг окажусь красивой“, но с этим как-то что-то не сходится. Хочется быть красивой и слабой, получается только сильной. Она пишет тексты на белых клетчатых простынях, достаточно регулярно, даже не очень плохо. Она любит публику, софиты и полный зал, она любит, как звучит в микрофон звук выдоха-вдоха.
Она привязана к серебру на своих руках, к разным людям. Она любит горячий шёпот ей в уши впотьмах, она любит тёплые сильные руки. Она собирает сплетни про тех, кто с ней был, как будто бы всё ещё любит.
Если её попросить: „станцуй (спой, сыграй, напиши, прочти), прямо здесь, прямо сейчас, для узкого круга, в маленькой комнате“, она откажется, забоится, спрячется, унесётся, вы её потом не найдёте.
Это история не о черни и бели, так для них слишком сложно и слишком слабо. Они вкладываются друг в друга, как две детальки, кусочки паззла, как смех и ветер,
как мама и папа.
Ещё он часто бесцельно бродит по улицам. Он худой, угловатый, лохматый, длинный, слегка сутулится. Неизменный плеер на шее, на полную громкость; капли наушников. Он прикуривает на ветру или от ветра, длиннопалый, как и все, в ком большие количества музыки. Его рисуют толсто, масляными чернилами, рейсфедером бумагу царапая; он просыпается, видит на коже ранки и думает: „Где ж это я?“
У него синие волосы, чёрные майки (I’m not weird, I’m gifted), джинсы драные, сталь — это природа. Когда он мёрзнет, он держит руки в карманах и чувствует себя по-спокойному одиноким. Он не злится, никогда не злится, просто не любит шумных и глупых, не любит фотографироваться. Он щурится, морщит лоб и не задумывается: красивый он, не красивый…
Он любит чистое: пусто не врать, чужого не брать, зло не играть, кофе — горький, шоколад — горький, никакого ментола, сахар с блюдечка и когда в небе закатном ни облачка. Он верит в одну-единственную, он (представляете?) даже ищет её.
У него есть те, с кем можно в любой вечер накуриться, напиться, посмеяться над глупым и над пустым поплакать. Он есть у тех, с кем всё свято и просто, с кем даже хочется говорить без мата.
Он ходит не маршрутами — он ходит волчьими тропками. Он знаком со всеми в своей округе собаками. Он задумывается и перебирает пальцами воздух так, будто нажимает на клапаны.
Он достаёт инструмент и играет, в любом месте, в любое время, всякому, кто попросит. А когда он играет, он создаёт миры, закрывает глаза, и его уносит.
Она — балерина, бакалавр-физик или, может, стенографистка. В общем, занимается чем-то, что почти не имеет смысла. Говорит высоким комканым голосом, много и быстро. Делает это на русском, немецком, французском, английском. Она просыпается ночью, дифференцирует, интегрирует и снова ложится спать. Она достаточно много знает; она искренне любит уметь и знать. Она в каждом находит и помнит, чем восхищаться; с каждым хочет дружить, каждому хочет нравиться. И даже если всё есть, как есть, каждой напуганной девочке, каждому кондуктору в трамвае строит глазки и улыбается. Она почти не имеет запаха, собирает колоды карт, ходит и смотрит кошкой мифической; она загадывает загадки, отвечает на все вопросы, даже те, которые были заданы риторически. Она звонит маме по три раза на дню, очень маму любит, очень за маму свою, одинокую, опасается. Она срывает листву с деревьев и ест, иначе слишком от земли отрывается.
Она нарисована: пастелью контуры, акварелью — всё остальное. Потому в ней полно разведённой нежности, которую она не знает куда расходовать. Она смотрит в зеркало, снимается на плёнку и молится: „пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть я вдруг окажусь красивой“, но с этим как-то что-то не сходится. Хочется быть красивой и слабой, получается только сильной. Она пишет тексты на белых клетчатых простынях, достаточно регулярно, даже не очень плохо. Она любит публику, софиты и полный зал, она любит, как звучит в микрофон звук выдоха-вдоха.
Она привязана к серебру на своих руках, к разным людям. Она любит горячий шёпот ей в уши впотьмах, она любит тёплые сильные руки. Она собирает сплетни про тех, кто с ней был, как будто бы всё ещё любит.
Если её попросить: „станцуй (спой, сыграй, напиши, прочти), прямо здесь, прямо сейчас, для узкого круга, в маленькой комнате“, она откажется, забоится, спрячется, унесётся, вы её потом не найдёте.
Это история не о черни и бели, так для них слишком сложно и слишком слабо. Они вкладываются друг в друга, как две детальки, кусочки паззла, как смех и ветер,
как мама и папа.
пятница, 30 мая 2008
Снусмарла Зингер
В процессе нашего разговора, под влиянием оного, а также полусвежего воздуха Парка 50-летия Октября, в моём правом кармане зарождается отличный совершенно (я сказал для красного словца) утопический (на мой взгляд) мирок. Основные принципы которого я тут же тебе маловнятно излагаю. Такое дело: высшая каста раса сила, товарищи в капюшонах, которые ни на что более не годны, кроме как экзаменовывать всех, кто под руку попадется, на основе чего раздавать каждому личные права и свободы.
И люди, значит, лю-ди, которые сдают экзамены на всё, что тоже под руку попадётся. На право контакта с искусством разных категорий, на право демонстрации собственного искусства, на то, чтобы собаку завести, кошку, ребёнка, мужа, etc. Вот. А я демиург (коварственный и ни разу не альтруистичный). И я знаю, что ты начнешь немедленно развенчивать распрекрасные мои утопии.
И вот, на-те, пожалуйста, после дождичка в среду, оперируя выражением неизвестного происхождения „смех из подполья“, ты начинаешь в мягких формах рассказывать мне, что я гад. Мир в это время лежит в кармане, под носовым платком, там рождается (в яслях и пустыне, а то как же) младенец, который тут же доживает до двадцати восьми лет (можешь спросить у него почему так), и на этом месте оказывается гениальным идеологом. Гениальный идеолог прыгает по самодельной трибуне, верещит про ограничение свободы и всячески тебя цитирует (без копирайта).
У мира есть принципы, поэтому идеолога, конечно, свергнут со всех трибун и растопчут, о чем я тебе, во избежание обид, заранее сообщаю.
Пока ты говоришь, что пытаться дать характеристику какому бы то ни было поколению в целом, это глупость, у идеолога дела идут на лад, он даже немножко становится президентом вселенной.
Мы режем круги по пространству, я стыжусь, что не читал „Аду“ и горжусь, что живу в городе, где есть метро с кольцом. Потом ещё тысячи шагов, делёжка чудесами и ужасами, твои мельком-взгляды и десятиминутная пауза после фразы: „то есть, ты хочешь сказать, что…“
К чему я всё это рассказываю?
Я это всё рассказываю к тому, что всю дорогу страшно болею за гениального идеолога.
Когда начинает пахнуть жареным, он ухитряется разыграть собственную смерть и сбежать на острова, где умирает в возрасте восьмидесяти трех лет, окруженный ручными крокодилами.
И люди, значит, лю-ди, которые сдают экзамены на всё, что тоже под руку попадётся. На право контакта с искусством разных категорий, на право демонстрации собственного искусства, на то, чтобы собаку завести, кошку, ребёнка, мужа, etc. Вот. А я демиург (коварственный и ни разу не альтруистичный). И я знаю, что ты начнешь немедленно развенчивать распрекрасные мои утопии.
И вот, на-те, пожалуйста, после дождичка в среду, оперируя выражением неизвестного происхождения „смех из подполья“, ты начинаешь в мягких формах рассказывать мне, что я гад. Мир в это время лежит в кармане, под носовым платком, там рождается (в яслях и пустыне, а то как же) младенец, который тут же доживает до двадцати восьми лет (можешь спросить у него почему так), и на этом месте оказывается гениальным идеологом. Гениальный идеолог прыгает по самодельной трибуне, верещит про ограничение свободы и всячески тебя цитирует (без копирайта).
У мира есть принципы, поэтому идеолога, конечно, свергнут со всех трибун и растопчут, о чем я тебе, во избежание обид, заранее сообщаю.
Пока ты говоришь, что пытаться дать характеристику какому бы то ни было поколению в целом, это глупость, у идеолога дела идут на лад, он даже немножко становится президентом вселенной.
Мы режем круги по пространству, я стыжусь, что не читал „Аду“ и горжусь, что живу в городе, где есть метро с кольцом. Потом ещё тысячи шагов, делёжка чудесами и ужасами, твои мельком-взгляды и десятиминутная пауза после фразы: „то есть, ты хочешь сказать, что…“
К чему я всё это рассказываю?
Я это всё рассказываю к тому, что всю дорогу страшно болею за гениального идеолога.
Когда начинает пахнуть жареным, он ухитряется разыграть собственную смерть и сбежать на острова, где умирает в возрасте восьмидесяти трех лет, окруженный ручными крокодилами.
четверг, 29 мая 2008
Снусмарла Зингер
я сегодня покупал ванильный сахар.
замечательные ощущения.
замечательные ощущения.
воскресенье, 25 мая 2008
Снусмарла Зингер
Это какой-то ноябрь, ужасно длинный ноябрь.
Снусмарла Зингер
Если честно, я всегда представлял Б-га медузой, под куполом которой мы все прячемся.
суббота, 24 мая 2008
Снусмарла Зингер
I
Ты остаёшься. Маша шуршит бумагой. Дует ветер, идёт. В окне голые мартовские ветки и чистое небо.
Толстый щекастый мальчик рисует мелом на грифельной доске сначала длинношеею жеманную кошку, а затем вас: твою гордую прямую спину, Машины две косички. На подоконнике море; борется с волною маленький кораблик. За окном — красный дракон, ничем не отличимый от чайки, несущей в клюве ящерицу. Когда дракон пролетает, видно облака, плывущие над замковыми шпилями.
Под самой оконной рамой насыпана горстка песка, куда воткнут флагшток с грязным обрывком ткани. По пляжу бежит гибкая крыса; оборачивается и испуганно шипит, когда рядом с ней падает в песок корона с твоей головы. Маша пишет.
II
Будто бы не любили друг друга — так холодно обращались. Марианна ходила по кухне, смотрела в дали. Маркус даже не думал встать, приобнять за плечи. Марианна хранила в запястьях иголку с ниткой, лимон и сахар.
Потом они улетели.
Ты остаёшься. Маша шуршит бумагой. Дует ветер, идёт. В окне голые мартовские ветки и чистое небо.
Толстый щекастый мальчик рисует мелом на грифельной доске сначала длинношеею жеманную кошку, а затем вас: твою гордую прямую спину, Машины две косички. На подоконнике море; борется с волною маленький кораблик. За окном — красный дракон, ничем не отличимый от чайки, несущей в клюве ящерицу. Когда дракон пролетает, видно облака, плывущие над замковыми шпилями.
Под самой оконной рамой насыпана горстка песка, куда воткнут флагшток с грязным обрывком ткани. По пляжу бежит гибкая крыса; оборачивается и испуганно шипит, когда рядом с ней падает в песок корона с твоей головы. Маша пишет.
II
Будто бы не любили друг друга — так холодно обращались. Марианна ходила по кухне, смотрела в дали. Маркус даже не думал встать, приобнять за плечи. Марианна хранила в запястьях иголку с ниткой, лимон и сахар.
Потом они улетели.
вторник, 20 мая 2008
Снусмарла Зингер
Если продолжать говорить о том и об этом,
то, чтобы меня не совсем вытолкнуло из этого мира,
мне нужен железный грузик, который кладут на специальную полочку в районе (считаю) costa III.
Он облегчает балансировку в пространстве.
то, чтобы меня не совсем вытолкнуло из этого мира,
мне нужен железный грузик, который кладут на специальную полочку в районе (считаю) costa III.
Он облегчает балансировку в пространстве.
воскресенье, 18 мая 2008
Снусмарла Зингер
-нет в этом городе времён, когда можно спокойно переходить дорогу.
-на Красной Площади ночью поют соловьи.
-памятник Жукову отбрасывает страшные тени.
-на Арбате пяти часов утра работает цветочная палатка.
-на Красной Площади ночью поют соловьи.
-памятник Жукову отбрасывает страшные тени.
-на Арбате пяти часов утра работает цветочная палатка.
Снусмарла Зингер
среда, 14 мая 2008
Снусмарла Зингер
Что-то во мне остаётся, что-то — летит.
Что-то летит трухой, что-то летит как птица.
У окружающих совести
нет
любить.
...
Что-то летит трухой, что-то летит как птица.
У окружающих совести
нет
любить.
...
вторник, 13 мая 2008
Снусмарла Зингер
Каждому из нас кажется, что он живёт один, один-одинёшенек, одиночек, совсем один. По квартире плутает туда-сюда. Потом заходит на кухню забрать карандаш, налить чаю или кофе выпить втайне от самого себя, а его спрашивают: „ты чего?“ И сначала он думает: „Господи, это призрак“, а потом думает: „Господи, это ты.“