Снусмарла Зингер
посмотреть на Неё с какой-то очередной стороны
Москва – перепутье, перекрестье коридоров. Город дорог, которые пронизывают распростертое тело привокзальной шлюхи. Немногие из тех, кто здесь находятся действительно тут живут. Всякий истинный москвич обязательно авиадиспетчер, человек со связкой ключей в левом кармане и расписанием поездов в правом. Открываем-закрываем двери, водим за руки заплутавших гостей столицы, направляем к ближайшей станции метро и ближайшей судьбе, страстно любим делать это неправильно – немало леших осело в этих местах лет девятьсот назад.
Сюда стремится много людей, но, в большинстве, стремятся как к постоялому двору, чтобы сменить наконец взмыленных коней и поскакать дальше. Они не к ней хотят, они хотят куда-то ещё. Они не любят её, они торгуются с ней, они трогают её потными руками, сопят, потом уходят, многие восвояси, некоторые – дальше. Ей нельзя мимолетно залюбоваться из окна. С ней невозможно закрутить роман на пару месяцев, хотя, конечно, к ней можно возвращаться и даже получать скидку постоянного клиента. Она накопила денег на дорогую помаду пару раз сэкономив на колготках и туши. Она красивая, если смыть с неё всю эту дрянь, грязь, если разглядеть сердце за люрексом и небо за высотками. У неё есть кассетный плеер, в котором играет что-то скрежечуще громкое, она любит тонкую легкую лирику, но такая не заглушит звуков окружающего мира. Она курит, конечно, очень много курит, задыхается, кашляет, меняет марки от "Тройки" до "Davidoff", её кожа желтеет от никотина, сушится, становится похожей на папиросную бумагу, она открывает лоскуток кожи, заворачивает в него смесь неизвестного состава, чиркает по бедру спичкой и закуривает. Когда она смеется, видно какие желтые зубы у её обаятельной улыбки.
Мы любим её такой, мы её дети, прикормленные ею бездомные котята, вокзальные буфетчицы, продавцы свежей прессы для господ, летящих из Норильска в Лондон. Мы искренне любим её, мы восхищаемся ею, поющей в ванной перед зеркалом, ломающей каблук и перебирающей старые выцветшие фотографии. Она сидит с нами на спинке мокрой скамейки и пока мы жадно глотаем принесенный ею кусок колбасы, она пьет некую теплую алкогольную гадость и рассказывает какой она когда-то Была, что-то пьяно врет про балы, Вольтера и великих ученых.
Она не просто позволяет себя любить, она действительно любит в ответ. Она добрая, очень добрая, но не хочет меняться ради кого-то и если, наткнувшись взглядом на дырку на колготках, ты оторопел, если сплюнутый сквозь зубы мат смутил тебя, то, извини, наверно, тебе лучше уйти. Она не обидится – привыкла, и ей нравится такое положение вещей.
Они приезжают, они остаются на пару дней или на год и уезжают снова. Это так привычно, мы, конечно, не машем грязными платками, но провожаем взглядами особо понравившихся посетителей.
Ни одна дорога не заканчивается на нулевом километре у стен Кремля. Сколько заходит, столько и выходит. Бывает, что это пугает. Настолько пугают чужие долгие прощания, срочные расставания, побеги, что хочется сбежать самому. Например, в тот город, куда только идут. Город не из этого мира, куда дороги только сливаются и разве что запах моря будоражит чьи-то ноздри, навевая мечты о том, чтобы стать капитаном дальнего плаванья. В него нельзя зайти и выйти, только зайти и оставить там клок души. Его можно сходу любить, влюбляться в него заочно, такого красивого, романтичного, забывая, что под иллюзией цветущего луга может оказаться застойное болото. Это все не важно. В нем гораздо легче остаться, чем в ней. В него гораздо легче стремиться.
Есть, правда, те, один, по крайней мере, я точно знаю, которые идут против тока людей, уходят оттуда, откуда невозможно уйти, чтобы посидеть с ней немножко на скамейке и потрепаться о метафизике.
И вот, наверное, это все, что я хотел тебе сказать в ночь, когда с рельсов сошел поезд "Москва-Питер".
Москва – перепутье, перекрестье коридоров. Город дорог, которые пронизывают распростертое тело привокзальной шлюхи. Немногие из тех, кто здесь находятся действительно тут живут. Всякий истинный москвич обязательно авиадиспетчер, человек со связкой ключей в левом кармане и расписанием поездов в правом. Открываем-закрываем двери, водим за руки заплутавших гостей столицы, направляем к ближайшей станции метро и ближайшей судьбе, страстно любим делать это неправильно – немало леших осело в этих местах лет девятьсот назад.
Сюда стремится много людей, но, в большинстве, стремятся как к постоялому двору, чтобы сменить наконец взмыленных коней и поскакать дальше. Они не к ней хотят, они хотят куда-то ещё. Они не любят её, они торгуются с ней, они трогают её потными руками, сопят, потом уходят, многие восвояси, некоторые – дальше. Ей нельзя мимолетно залюбоваться из окна. С ней невозможно закрутить роман на пару месяцев, хотя, конечно, к ней можно возвращаться и даже получать скидку постоянного клиента. Она накопила денег на дорогую помаду пару раз сэкономив на колготках и туши. Она красивая, если смыть с неё всю эту дрянь, грязь, если разглядеть сердце за люрексом и небо за высотками. У неё есть кассетный плеер, в котором играет что-то скрежечуще громкое, она любит тонкую легкую лирику, но такая не заглушит звуков окружающего мира. Она курит, конечно, очень много курит, задыхается, кашляет, меняет марки от "Тройки" до "Davidoff", её кожа желтеет от никотина, сушится, становится похожей на папиросную бумагу, она открывает лоскуток кожи, заворачивает в него смесь неизвестного состава, чиркает по бедру спичкой и закуривает. Когда она смеется, видно какие желтые зубы у её обаятельной улыбки.
Мы любим её такой, мы её дети, прикормленные ею бездомные котята, вокзальные буфетчицы, продавцы свежей прессы для господ, летящих из Норильска в Лондон. Мы искренне любим её, мы восхищаемся ею, поющей в ванной перед зеркалом, ломающей каблук и перебирающей старые выцветшие фотографии. Она сидит с нами на спинке мокрой скамейки и пока мы жадно глотаем принесенный ею кусок колбасы, она пьет некую теплую алкогольную гадость и рассказывает какой она когда-то Была, что-то пьяно врет про балы, Вольтера и великих ученых.
Она не просто позволяет себя любить, она действительно любит в ответ. Она добрая, очень добрая, но не хочет меняться ради кого-то и если, наткнувшись взглядом на дырку на колготках, ты оторопел, если сплюнутый сквозь зубы мат смутил тебя, то, извини, наверно, тебе лучше уйти. Она не обидится – привыкла, и ей нравится такое положение вещей.
Они приезжают, они остаются на пару дней или на год и уезжают снова. Это так привычно, мы, конечно, не машем грязными платками, но провожаем взглядами особо понравившихся посетителей.
Ни одна дорога не заканчивается на нулевом километре у стен Кремля. Сколько заходит, столько и выходит. Бывает, что это пугает. Настолько пугают чужие долгие прощания, срочные расставания, побеги, что хочется сбежать самому. Например, в тот город, куда только идут. Город не из этого мира, куда дороги только сливаются и разве что запах моря будоражит чьи-то ноздри, навевая мечты о том, чтобы стать капитаном дальнего плаванья. В него нельзя зайти и выйти, только зайти и оставить там клок души. Его можно сходу любить, влюбляться в него заочно, такого красивого, романтичного, забывая, что под иллюзией цветущего луга может оказаться застойное болото. Это все не важно. В нем гораздо легче остаться, чем в ней. В него гораздо легче стремиться.
Есть, правда, те, один, по крайней мере, я точно знаю, которые идут против тока людей, уходят оттуда, откуда невозможно уйти, чтобы посидеть с ней немножко на скамейке и потрепаться о метафизике.
И вот, наверное, это все, что я хотел тебе сказать в ночь, когда с рельсов сошел поезд "Москва-Питер".