Я ориентирован на душевность. И если я ещё могу думать, что отдельных личностей научить брать синус от арксинуса можно только из-под палки (я, всё-таки, напоминаю, детский репетитор по точным наукам, я разбираюсь), то в литературу, в обучение литературе без тепла я не верю.
Мне кажется, тепло было.
текст15ого февраля этого года, будучи на вечере Романа Шебалина и Сержа Смолякова в „Doolin House“, я написал Сирою записку в своем блокноте; содержание у неё было такое:
„1. Станем взрослые, читать будем чистое и неглаженое.
2. Ничто не мешает нам собраться и почитать самих себя на досуге, чего уж там.
3. Девушка-художница, справа от тебя.“
Так всё и началось. Потом я болел ларингитом, провожал родительницу в Китай, покупал сто погонных метров мешковины (человек, у которого я её заказывал, всё пытался расспросить меня „зачем-зачем?“, мама опаздывала на самолет, я говорил ему: „извините, у меня тут дурдом“, он завистливо вздыхал: „здоооорово“), пытался украсть микрофонную стойку из ДК собственного ВУЗа, тонко намекал, грубо требовал, писал вместе с Сироем всеми виденную афишку, переносил время и вел себя как плохой организатор.
21ого марта этого года, около часа дня Лунатик встретил меня у моего института со зверским выражением лица, голодный и заждавшийся, правда быстро оттаял, и всю дорогу до дома мы ржали как придурковатые кони, распугивая моих однокурсников.
-Сколько будет человек? — спросила моя бабушка.
-Эм... шестнадцать, но может больше, мы точно не знаем. — сказал я, сделав вид, что прикинул что-то в голове.
-Скорее всего меньше, — деловито сказал Лунатик, — кто-то не сможет, кто-то ещё что-то.
Я подумал, что, в конце концов, мы соберемся на пятерых и просто посидим-потрепемся у меня на кухне.
Потом я упал с рулона мешковины.
Потом Лунатик заснул, свернувшись калачиком на диване (он прекрасен, то самое из разряда true friends приезжают к тебе, чтобы обспать все спальные и неспальные места, обожраться котлетами и халявно посидеть в интернете), Сирой привез пачку чая и пачку текстов, преимущественно Лунатиковых, из-за которых тот безостановочно ныл, чтобы никто не называл его имени применительно к этим строчкам, я отпугивал Сироевых кавалеров по аське (Белый, заглядывает мне через плечо, наблюдает, что мой собеседник молчит уже минут пять после диспута о смертях в мире моды начала двадцатого века, радостно: „Боже, ну неужели он наконец-то решил сказать мне в лицо, что считает меня фригидной стервой?!“), всем было волнительно.
Ночью голос Лунатика журчал за стеной как струя воды.
В семь утра я безуспешно и мучительно подкрашиваю волосы.
В десять у Лунатика ещё нет собственных текстов, у Сироя болит горло, я девчаче страдаю, что мне нечего надеть.
-Сколько будет человек, хотя бы примерно? — спрашивает Сирой.
-Боже, я боюсь думать, — отвечаю я и покупаю двенадцать пластиковых чайных ложечек.
В полдень мы пытаемся распечатать фотографии тех-кто-нам-так-важен-но-сегодня-они-далеко-от-нас, нас просят подождать какое-то время, но времени нет, денег я не плачу, квиток выкидываю, фотографии распечатанными так и живут где-то в фотосалоне на метро „Университет“.
В половину первого мы с Лунатиком разрабатываем концепцию подачи самого первого вступительного стихотворения, „женский Маяковский с налетом Верочки“, причитаю я.
Без двадцати час мы находим на Профсоюзной девушку, у которой в руках разлетающиеся белые листки, а за спиной полосатый рюкзак со значком МГУ „Я пережил посвящение 2008“, девушку зовут Фристашка, и она очаровательно смущенно смотрит, как мы втроем продолжаем репетировать вступительное стихотворение и думать, что совершенно провальны.
В час мы превращаемся в толпу, где я уже большую часть людей не знаю в лицо. Выползаю курить вместе с мальчиком по имени Даня, которого вижу первый раз в жизни: „Так ты тот самый Осенний Дым?“ — спрашивает он, после чего немедленно начинает расспрашивать — есть ли у меня дома чай, кофе и уютная кухня. И я понимаю — божья десница свела меня с Начальником Чайника (должность была выдумана переходящей и предназначенной для знакомцев, начальник чайника должен был бы просто следить за наличием кипятка в хозяйстве, но Даня превратил этот пост в искусство).
К нам подходит человек, и спрашивает, как дойти до улицы Вавилова, толпа бросается объяснять. „Спасибо,“ — говорит человек, отходит от нас, и через пять минут мы видим его стоящим у выхода с табличкой: „Помогите на билет до Оренбурга“.
В двадцать минут мы выходим на поверхность, имя нам легион, Сирой интересуется у меня жалобно: „Всё хорошо, да?“, „Мы поместимся в одну комнату?“. Мых безостановочно разговаривает по телефону, объясняя опаздывающим, как добираться до моего дома.
В комнате моментально становится очень душно и очень тесно, кофе сыпется на стол, собака нервничает, я, думаю, со стороны похож на безумное веретено, подбегаю к некоторым и в лоб спрашиваю кто они, ношусь и нервничаю, ношусь и нервничаю, ношусь и...
И вот я уже хихикаю с чашкой кофе за спиной у Лунатика, читающего
„Меня зовут Катя,
мне восемь лет,
я люблю, когда мой сосед дудит“
сижу на прикроватной тумбочке, пока Тоши читает свои сказки.
непмнючтоделаю, пока Серяков совершенно гипнотически читает „Шериф-экзистенциалист или пчелы-убийцы“ (а до и после он сидит в самом углу, положив подбородок на журнальный стол).
Шесть часов и миллион перекуров.
Кец ходит по коридору, ест яблоко, предназначенное для собаки, и все время пытается спрятаться на кухне или на общей лоджии. Норвежка читает „Пиппи длинныйчулок“, вытащенную с полки. Сирой умирает в кресле. На Рохму символом её литературного бессмертия, не иначе, падают остановившиеся часы. Мешковина слетает, обнажая стекла шкафов, занавески трещат.
Кец читает так, что зал тихо хуеет. (Предложение отделено от остальных, чтобы Кец осознал в полной мере свою значимость и помер от гордости).
Фристашка читает очень красивым голосом очень ей идущие женские стихи. Серж и Зёбр ужасно лажают в музыке, но все равно страшно жгут (а мне как-то странно, как-то смутительно, что эта песня не просто так, не просто для меня, но ещё и про.).
За паузу, которую делает Шалтай между своим „черт возьми“ и „дно“, я готов отдать левую руку (а я, отметим, левша).
Катархи единственная читает настоящую сказку, Рахманова прекрасна и женственна, МышЪ страшно смущен и раскрывается только на сказке Ромы Шебалина про УГ (насколько я понимаю, читает он её по Даниному наущению и правильно делает), Егор читает отличным мужским голосом огромную кипу своих стихов, Малахов не помнит собственные тексты итакдалееитомуподобное.
Лунатик все-таки читает свои стихи и становится на моих глазах совсем поэт.
Вет молчит и как-то совсем незаметно снимает.
Под самый конец Сирой умирает на полу, по всей комнате бумажные журавли (один — из текста Мыша про журавликов, самый большой), бумажные улитки (это тоже входит в работу начальника чайника) и чашки чая, совсем темнеет, и я объявляю: „Всё.“
Последующие несколько дней интернет полнится отзывами, фотографиями, кусающими себе локти не пришедшими, желающими продолжать всё это как традицию, желающими быть, желающими организовать ну и, в общем, несмотря на то, что не всем и не всё понравилось, ощущением „ребята, у нас получилось“.
кто же приблизительно был Весенний Туман (Сирой), Кецальпапалотль, Лунатик (moon-teller), Шалтай-Болтай, MadManSerg, Vampire Christ,Cаша, Тошиа (.), Катархи, Фристашка, шелест вереска (Вет), Летний Смог (МышЪ), Прыгун., story-teller., Настя, Даня, Sacramental, Серяков, Егор, Глафира, и ещё полным-полно людей, координаты коеих в интернете мне совершенно неизвестны.
фотографии
снимало шесть человек на пять аппаратов, результаты многочисленны и в одно место пока не собраны.
Здесь крохи.
Эти крохи сняла Саша:
Эти крохи снял Шалтай:
А эти крохи — Вет:
я ужасен. божебожебожебоже.
видео
одно-единственное, ничего не видно, почти ничего не слышно, совсем не слышно Зёбра, слышно, что пение у Сержа не самая сильная сторона, слышен смех, видно, как я пишу Кецу записку: „А твои фанаты так могут?“, страшно гордый тем, что у меня такие друзья.