И люди, значит, лю-ди, которые сдают экзамены на всё, что тоже под руку попадётся. На право контакта с искусством разных категорий, на право демонстрации собственного искусства, на то, чтобы собаку завести, кошку, ребёнка, мужа, etc. Вот. А я демиург (коварственный и ни разу не альтруистичный). И я знаю, что ты начнешь немедленно развенчивать распрекрасные мои утопии.
И вот, на-те, пожалуйста, после дождичка в среду, оперируя выражением неизвестного происхождения „смех из подполья“, ты начинаешь в мягких формах рассказывать мне, что я гад. Мир в это время лежит в кармане, под носовым платком, там рождается (в яслях и пустыне, а то как же) младенец, который тут же доживает до двадцати восьми лет (можешь спросить у него почему так), и на этом месте оказывается гениальным идеологом. Гениальный идеолог прыгает по самодельной трибуне, верещит про ограничение свободы и всячески тебя цитирует (без копирайта).
У мира есть принципы, поэтому идеолога, конечно, свергнут со всех трибун и растопчут, о чем я тебе, во избежание обид, заранее сообщаю.
Пока ты говоришь, что пытаться дать характеристику какому бы то ни было поколению в целом, это глупость, у идеолога дела идут на лад, он даже немножко становится президентом вселенной.
Мы режем круги по пространству, я стыжусь, что не читал „Аду“ и горжусь, что живу в городе, где есть метро с кольцом. Потом ещё тысячи шагов, делёжка чудесами и ужасами, твои мельком-взгляды и десятиминутная пауза после фразы: „то есть, ты хочешь сказать, что…“
К чему я всё это рассказываю?
Я это всё рассказываю к тому, что всю дорогу страшно болею за гениального идеолога.
Когда начинает пахнуть жареным, он ухитряется разыграть собственную смерть и сбежать на острова, где умирает в возрасте восьмидесяти трех лет, окруженный ручными крокодилами.