В конце концов, не знаю как ты себя, а я тебя чуть-чуть лохматым, на набережной Москва-реки, под хмурым-хмурым небом цвета grau, с черешней на ботинках и бежевым силиконовым браслетом на левой.
таким теплым, таким смешным и легким, что как тут совсем не разулыбаться в сражении с глупой синей зажигалкой под звуки твоего голоса.
Привет. Это тебе. Я по тебе и, может быть даже, немного в тебя.
Но это так далеко, это так на краю, что совсем уж не важно.
Ты закрываешься и открываешься, в дневниках и в сердце, а я ведь тоже
люблю эти эксгибиционистские штучки и шуточки.
У меня становится неожиданно низкий голос, когда я читаю вслух это
тебе или моей настольной лампе, но ты не услышишь, а она не поймет и так со всеми. И я снова куда-то надолго уеду, а ты исчезнешь,
растаешь или, наоборот, проявишься на какой-то высокой-высокой крыше, на ветру,
я почти вижу тебя там, ты - необычная птица
я не смог бы написать это всё на бумаге, потому что у меня плохой почерк, и я боюсь,
что ты не существуешь или не существует меня, а тогда я не смогу держать в руках ручку и не напишу ничего.
Я тебя знаю, не знаю, похож на твоего бывшего любовника
А вот ты – точно знакома с тем, как быть привлекательной
блядством, болью и нежностью
таких, как ты, снимают в фильмах, наверное,
о балеринах, ломающих ноги
о девочках, страдающих раком сердца, одаренных любовью, сожительствующих с одиночеством, таких ломких девочках…ты и так все знаешь про них.
люди тебя за это не любят, они завидуют, они не понимают и злятся, и я не лучше них для тебя,
однажды, я тебе уж совсем надоем, и ты просто захлопнешь дверь перед моим носом,
несмотря на букет ромашек и даже
несмотря на маузер, чуда дождавшийся; на меня, не смотря, ты скажешь, что ты обычная, но так не может быть, не бывает так, у тебя действительно ведь скулы, кудряшки, потерянность взгляда
ты далеко в этом городе, холодном, или я не знаю, я не был, но в городе, где ты одна, совсем или почти, где ты пишешь письма на салфетках и плачешь, плачешь, и дождь по стенам и в венах,
Читаю ей Бродского, вслух и взахлеб, наизусть, ломаясь о строчки, читаю. Она никогда раньше не слышала. Говорит, тогда за Бродского сесть в тюрьму хотелось меньше, чем за Мандельштама.
За Осипа? Ну слушай тогда: "…все лишь бредни,
шерри-бренди…
Ангел Мэри,
пей коктейли…"
а теперь убегаю.
Ещё вчера, или месяц назад, ненавидел гантели, хотел ползать, а лучше лежать в полудреме.
"Журналисты" - это те, что умеют строить стилистически правильные предложения, обладают абсолютной грамотностью, почти или уже законченным высшим образованием по какому-нибудь гуманитарному профилю, работой в чем-нибудь связанном со СМИ.
Рассказывают они обычно что-нибудь этакого юмористического плана о днях нынешних и днях минувших, а также публикуют разного рода ссылки-на-что-нибудь-этакое-интересное и статейки про всё-тоже-этакое-интересное. По их письму легко можно представить, как они рассказывают все то же самое вживую, глядя тебе, если не в глаза, так хотя бы на подбородок, или как они наговаривают это в микрофон своему собрату-журналисту, как они смеются, как часто они матерятся. Совершенно невозможно представить, что у них внутри, за шорой из юмора и историй о бурной молодости. Совершенно невозможно их различить между собой, разве что только по тематике интересных ссылок: одни из них ратуют за еврейскую общину, другие за продвижение джаза в массы, а третьи все в той же юности мечтали стать программистами.
Некоторые говорят, что читать их - это как читать книгу, но, по-моему, если ты понимаешь различие между "Караваном историй" и "Дневниками" Кафки, ты поостережешься так говорить.
В скуке и душевной расслабленности, натыкаясь на подобные блоги, прочитываешь их от начала до двадцатой или тридцатой страницы, на которой безличие их языка начнет тебя угнетать, закрываешь, моментально забыв, о чем было писано, и уходишь своей дорогой, мимоходом отметив про себя, что вот ты и ознакомился с творчеством ещё одного жжшного тысячника.
"Художники" учатся в старшей школе или на первых курсах института, у них тройка по русскому и пять по литературе, они мечтают стать писателями, фотографами или музыкантами, но в итоге занимаются производством труб большого диаметра. Они совершенно не умеют писать длинно и согласовывать подлежащее со сказуемым даже в простых предложениях. То, что они пишут похоже одновременно на выдумку, трип-репорт и сопливое подростковое нытье о неразделенной любви.
Когда их читаешь, сложно услышать произносящий текст голос, но можно почувствовать море, шорох распускающегося цветка, крик подбитой птицы, разговоры тварей, пробирающихся в темноте вдоль стен, соло ударных из наушников соседа в троллейбусе - музыку души этих людей.
Они не станут писателями или фотографами, потому что будут всегда хотеть слишком многого, им не будет хватать денег, смелости и желания. Их книги не будут издаваться, потому что на бумаге все их курсивы, фоны в горошек и мелкие буквы совсем потеряют свою привлекательность. Их слова всегда будут поняты и разделены только узким кругом "посвященных" людей.
Открывая каждого из них для себя, ты далеко не всегда читаешь его полностью, иногда лишь цепляешься за одну-две фразы, которые пускают корни в твоих легких и остаются там на долгое время. И дальше, через месяц, два или год, по налету на строках, по расстановке точек в середине слов и за гранью предложений, ты узнаешь посты этого человека, ткнешь пальцем и скажешь: "а вот этого вот, я помню, мы виделись, он много молчал, курил, смущался и упирался взглядом в неизвестные горизонты".
"Художники", к сожалению, быстро сгорают – кончают с собой, теряют идеалы и поклонников, идут после старшей школы на журфак и забивают себе мозг правильными грамматическими построениями, банально вырастают во взрослых женатых тетечек и дядечек и погружаются в проблемы бытового характера.
Их я люблю гораздо больше "журналистов", за их честность, развороченную грудную клетку, сердце, до которого можно дотронуться руками.
А вот Писателей, тех, что умеет адекватно складывать слова в предложения, а предложения в длинные не скучные тексты, при том ещё и делиться своей душой, на блогах почти нет.
Красивые танцующие люди. Доброе спокойное небо. На обложке каждой книги – Сапковский, Перумов или Дяченко. В каждых наушниках – скальды и кобольды. Босоногие девушки в цветочных венках кружат хороводы и рыжие среди них – самые красивые. Настолько красивые, что иногда даже музыка отходит на второй план, оставляя на первом полеты тонких белых рук и остроту шагов.
Знакомые лица, улыбки, смех. Запахи пива и травяного сока. На шестом часу валюсь на землю провожать взглядом вальяжные облака и не различать слов. Не думая о завтрашнем, я – существ. Существо, существую, существенен. Думая о завтрашнем – также.
Я видел Её, прекрасную Тикки, с букетом ромашек и пауком на шляпе. Она пела мой плейлист; Логофет, босая и очень красивая, играла на скрипке, и мне было счастливо, как и не только мне, я думаю и надеюсь.
Спасибо тем, кто был со мной вчера, сочувствие тем, кого вчера с нами не было.
Просыпаюсь я, стоя у него в ванной, роясь в аптечном шкафчике. Именно так: открываю глаза, свет, звук, запах, белые упаковки по рубль восемьдесят, отражение краем глаза в зеркале. Закрываю глаза, засыпаю снова.
Через четыре тысячи лет он подходит сзади и басом, тепло, тихо, в ухо: "ты чего?"
- А? Я? - предположительно подпрыгиваю, хотя скорее на волне поднимаюсь, на волне, на пароходе, на "Титанике" и с морской болезнью – ничего, хреново мне – и это, между прочим, правда святая. За закрытыми глазами цветочки цветут красные, и ухает, ухает страшно.
- Аааа… -звук тянется, тянется. Он молчит, конечно, уже давно, но звук во мне все тянется. Я всё вспоминаю, листаю обрывки памяти, путаюсь чего это я, куда это я, где это я, тошно мне немилосердно и свет пробивается сквозь веки противный электрический.
- …а у тебя язык черный. И губы. – выдает наконец-то.
- Да, – говорю, – знаю, уголь я ел активированный. Дать тебе?
- Давааауаыуый – интересно, я также гласные тяну и изворачиваю? Язык-то ватный, конечно же, а у меня и так дикция хромая моя, как он меня ещё понимает как-то? Стоим, жуем черные таблетки по рубь восемьдесят упаковка, стараемся не дышать, приостановить вовсе все физиологические процессы помимо жевания; в башке шарики перекатываются: слева направо, справа налево… В ванной у меня совсем другое зеркало и кафель беленький. Нельзя так пить. Чтобы собирать себя потом по кускам – нельзя так пить. Совсем нельзя.
Воду из-под крана. Две бледные тени в зеркале.
- А чего это мы? – молчит, не отвечает - пили-то что? – опять молчит. Всё. Лимит слов исчерпан. В горле глотаю комки. Закрыть глаза и впасть в состояние таракана, сидящего на раковине. Час-два-три, молчать и шевелить усами.
- Время-то сколько? – рискованный вопрос, в самом деле.
- Пять – говорит, он не носит часов. Откуда знает? Из астрала, наверное. Руки в воду, ноги в руки, ноги снова стерты, головушка моя бедная, надо из этого вылезать как-то. Ещё помолчим. Провал полный во мне. Вообще дня не было. Ничччего не помню, ниччччегошеньки, имя свое - помню, кажется, и даты, а про вчера, про вчера зеро полное, первый раз так оно. Грудь в обручах, не вздохнуть. Солёно как.
- Не подскажешшшшшь, – какие чертовски красивые эти шипящие, как листья с деревьев осыпающиеся – я дома вчера вообще был у себя?
- ууу…хххх… – хрен знает? Замолкает минут-на-много, собирается с силами – были, мы с тобой, в инстут тебя собрали и ушли
Металлический шарик из моей головы вылетел через зрачок и ударился со звоном о зеркало.
- Мозг. Мой. Бедный. Ты мне вчера уууу… про распределение Максвелла, про политропы, про вакуум… тоже… ох… - головой мотает, как собака, уставшая, сонная, золотистый лабрадор-ретривер, в пять утра, с похмелья.
- Ещё про что? – я бледен, зеленоволос и в миниюбке. сегодня мая, двадцать шестое, две тысячи семь, контакт с миром предположительно есть, только пятна зеленые справа вверху экрана.
- Про программммистов, про… – вспоминает – велосипедистов…веселых… про… – интересно, родители его у него опять на даче что ли? и собака? Тихо-то как. На часах…пять. Кто-то родился на свет. Ему негде встать… - …мужчин для войны и этих-ну-ты-поняла, про физика своего, физику, физика, много… про Молко, на которого у нас нет денег… чёто там ещё... и… и…
- Расскажешь, потом. –после, после всё. Нет ничего действительно важного, нет ничего действительно нужного. Ещё пара вопросов и успокоиться, нормально, всё, выживем, бывает– Я тебя выцепил что ли где-то опять? где мы пересеклись?
Глаза у него – зелллёные, зрачок – точкой.
- Дурра ты, дурра. – мне звуком прямо в грудь, хрипло и раскатисто – я тебе сам позвонил… соскучился… наверно. Ты с одноклассниками была. И говорила, что тебе тоскливо. Не помнишь, нет?
Осторожненько так головой делаю: влево, вправо, влево, вправо, мол: "нет, не помню".. В мозгу что-то вспыхивает и заставляет опять закрыть глаза. В глотке неожиданно лирично.
- Слушай – говорю – но как бы вдруг тоскливо не было, нельзя ж так… нажираться, совсем, до беспамятства. Подождать не могли? Думали чем? Учеба же. Сессия. Зачеты…
- Аннуна…
- Нет, зачеты. Информатика у тебя сегодня, видишь, я чего-то помню ещё. Видишь… вот... плохо тебе? тоже? но надо, идти, надо, соберись давай… пойду…на кухню, водички, чаю…
Медленно, воздух с трудом раздвигая, встаю, ухожу от него, а он мне в коридор, вдогонку, серьезным голосом таким, чётким, горьковатым: Только это у тебя не похмелье… отходняк это. Но догоняться. я_тебе_не_предлагаю
На холодильнике, моим, кажется, почерком; его, кажется, маркером писано: "Все программеры – удоды"
Сестрица Черепаха садится прямо на обеденный стол, не закуривает, тошнит, потому что, и думает: "Дура я, дура".